Край моря терялся в дымке. Прозрачная вода тихо плескала на гладкие камни, вылизывая берег, набегая на него с холодным неотвратимым постоянством… И так — день за днем, век за веком, увлекая его по неприметной горсти в грозную бездну.
Над берегом стелился ароматный дымок вишневого дерева. Молчаливый низенький человечек аккуратно выкладывал в небольшую коптильню деревянную стружку на уже зашедшийся огонек, готовясь поместить следом недавно выловленных пелингасов. Его напарник, среднего роста, широкоплечий, жилистый, в истертых добела джинсах и толстом свитере домашней вязки, возился с поленцами. Его длинные волосы, забранные ремешком, были почти седыми. Лицо обезображено длинным рваным шрамом. Один за другим мужчина ставил поленца на чурбачок и сильными ударами откалывал соразмерные брусочки, в самый раз годившиеся для шашлычницы.
Работал он не топором, а длинным тяжелым ножoм наподобие мачете.
На берегу стоял домик-шале, приспособленный под ресторан. Огромная веранда, увитая черным виноградом и обычно по вечерам полная посетителей, сейчас была пустынна. Если не считать двоих хмурых парней лет двадцати пяти, зависших за большой оплетенной бутылкой с кислым вином.
— Гляжу я на этого — странный, — сказал один, щурясь от табачного дыма.
— Это ты про Седого? — отозвался другой.
— Ну. Работает, как машина-автомат. Полкуба оковалков ножовкой напилил — и только испарина на лбу. Да и ручищи у него в предплечье, глянь… Такими — бегемотам шеи сворачивать впору. И пожжены, словно он их в топку засовывал.
— Чего-то незаметно.
— Это видно, когда он рукава засучит. А так, с беглого взгляда, — вроде как дохлый. Доходяга. — Малый замолчал, лоб исказился, выдавая не вполне свойственную ему работу мысли. — Откуда он вообще взялся?
— Бомж. Прибился.
— Порасспросить бы надо.
— Гoгy?
— Ну.
— Да он пошлет нас куда подальше!
— А в нюхало получить?
— Грач, ты все ж сухарик тянешь, а не ханку жрешь, — заводиться? Гога у Бати платежник исправный, с чего ты на него наедешь? С дури?
— Нас Карай послал к месту присмотреться, чтобы вечером никаких непоняток не вышло… Ну и…
— Тоже, Птицын в тылу врага! Нас сюда для порядку заслали.
— Ну а я о чем? По типу охраны.
— Дурила, от кого здесь Батю охранять? От чаек? Мы для представительства тут, уразумел?
— Для какого представительства?
— Показать: дескать. Батя наш — не бригадир какой вшивый, а крутой авторитет.
— Кому показать?
— Деду твому! И бабке в придачу! Теперь включился?
— Чего?
— Понял, спрашиваю?
— А чего тут не понять? Ты не шибко-то наезжай, Куркуль, фильтруй базар!
Или ты меня за дебила держишь?
— Да ладно, не заводись ты, Грачило, — махнул тот рукой.
— Заводись, не заводись… — вроде примирительно проурчал Грач, опрокинув очередной стаканчик. — А Седого бы пробить нехудо.
— Не лезь поперед Бати в пекло, понял? Я в позапрошлые выходные с Караем сюда Батю привозил. Так он этого Седого за свой стол усадил.
— Батя — бомжа?
— Стасик-то сидит.
— Ты не мути! Стасик — придурок! Шут фасолевый, из гнилых. А Седой — натуральный бомжара, бичуган.
— Ну и что? Кто Бате указ? Ты? У него глаз наметанный. Может, приручает?
— Кого? Седого? Да он же с «чердаком» не дружит! Там по всей «крыше» даже не протек — водопад, Ниагара, мля! Ты ему в глазенки заглядывал? Да у него в бестолковке мухи давно летят в теплые края! Стаями!
Грач икнул, уставился хмельным взглядом в затылок Седому и замер так, неспешно потягивая винцо. А тот тем временем аккуратно доцепил очередной чурбачок — и обернулся. Грач наткнулся на этот взгляд встык, как мерин на оглоблю. Подавился вином, закашлялся, а когда снова поднял глаза, Седой же продолжал все то же мерное и неторопливое занятие: удар, удар, удар.
— Че, Грачило, обмочился? — вроде добродушно усмехнулся Куркуль, оценив смятение сотоварища, но напарника от того тягучего взгляда будто повело: сухощавый Грач, подогретый вином, вдруг взъярился, взвился разом, как охваченный огнем сухой хворост… Его кулак полетел в голову сидящего напротив дружка и с хрустом врезался в переносицу. Куркуль рухнул на спину вместе со стулом. Грач вскочил и двумя мощными ударами кованых ботинок раскроил незадачливому собутыльнику стальными набойками щеку, содрав со лба лоскут кожи.
— Чачи напился, да? — гортанно выкрикнул, пытаясь сделать грозным круглое добродушное лицо, лысеющий кавказец лет шестидесяти, в белом фартуке и поварском колпаке, выскочивший из кухни на шум. — Совсем с ума сошел, да? Моча в голову ударила?
Грач молча, словно опьяненный кровью боевой пес, ринулся на хозяина ресторанчика. Тот попятился, успел сделать шаг, другой, уперся лопатками в стену, но Грач мчался прямо на него, ослепленный яростью. И вдруг словно налетел на невидимую преграду: ноги подкосились, и он с маху рухнул на деревянный настил.
Сзади стоял Седой. Как он перескочил изгородь и в считанные секунды оказался на веранде, да еще сумел догнать сорвавшегося Грача — заметить не успел никто. И вот теперь молчаливой тенью высился над поверженным; смерил сначала упавшего, затем притиснувшегося к стене толстого Гогу пустым, как морская пена, взглядом. Его блеклые голубые глаза не выражали ничего: ни ненависти, ни сочувствия, ни страха. Это был взгляд бездушной машины, робота, в котором внезапное изменение обстоятельств включило дремавшую до поры боевую программу.
