1.
Эта история не из тех, что любят печатать обозреватели; и не та байка, какие обожают рассказывать пресс-агенты. Когда я еще работал в отделе по связям с общественностью в студии, мне не разрешали разглашать ее. Я знал, что не стоит и пытаться, такую историю лучше напечатать.
Мы, рекламщики, должны презентовать Голливуд как веселое место, мир гламура и звезд. Мы ловим только свет, но под светом всегда должны быть тени. Я всегда знал об этом — в мои обязанности входило годами скрывать эти тени, — но события, о которых я говорю, образуют тревожную картину, слишком странную, чтобы ее скрывать. У этих событий не человеческая суть.
Проклятая тяжесть всего этого дела погубила мою душу. Наверное, поэтому я и ушел со студии. Хотел забыть, если бы мог. И теперь я знаю, что единственный способ облегчить душу — рассказать эту историю. Я должен порвать с ней, что бы ни случилось. Тогда, возможно, я могу забыть глаза Карла Джорлы…
Эти события начались в один сентябрьский вечер почти три года назад. Той ночью мы с Лесом Кинкейдом бродили по главной улице Лос-Анджелеса. Лес был помощником продюсера в студии, и в его хождениях была определенная цель; он искал подходящие типажи, чтобы заполнить второстепенные роли в гангстерском фильме, который делал. В этом отношении он был странным: предпочитал «натуральный материал», а не готовых артистов, предоставляемых Бюро кастинга. Насколько я помню, некоторое время мы бродили по улицам, мимо огромных каменных Чоу, охраняющих узкие переулки Чайнатауна, через туристическую ловушку Олвер-стрит и обратно, вдоль ночлежек нижней улицы. Мы шли мимо дешевых бурлескных домов, поглядывая на проходивших мимо наглых филиппинцев и проталкиваясь сквозь обычные субботние вечеринки в трущобах.
Мы оба устали от всего этого. Полагаю, именно по этой причине наше внимание привлек маленький грязный кинотеатр.
— Давай зайдем и немного посидим, — предложил Лес. — Я устал.
Даже в бурлескных шоу на главной улице бывали свободные места, и я почувствовал, что готов вздремнуть. Афиша сценического аттракциона мне не понравилась, но я согласился и купил билеты. Мы вошли, сели, вытерпели два стриптиза, невероятно древний скетч-затемнение и «грандиозный финал». Затем, как обычно в таких местах, сцена потемнела, и ожил экран. Тогда мы приготовились спать. Фильмы, показываемые в подобных заведениях, обычно являются древними образцами «халтуры»; словно урны, для очистки дома. Когда первые оглушительные звуки саундтрека возвестили название опуса, я закрыл глаза, сгорбился в кресле и мысленно призвал Морфея.
Резкий удар в ребра вернул меня к реальности. Лес толкал меня локтем и что-то шептал.
— Посмотри на это, — пробормотал он, расталкивая меня. — Видел что-нибудь подобное?
Я взглянул на экран. Не знаю, что я ожидал увидеть, но узрел — ужас. Там было деревенское кладбище, затененное древними деревьями, сквозь которые пробивались лучи мертвенного лунного света. Это было старое кладбище, с замшелыми надгробиями, установленными в гротескных ракурсах, и смотрящих в полуночное небо.
Камера показала одну могилу, свежую. Закадровая музыка стала громче, в самый кульминационный момент. Но я забыл про камеру и пленку. Эта могила была реальностью, причем отвратительной. Могила двигалась!
Земля рядом с надгробием вздымалась и рассыпалась, как будто ее выкапывали. Но не сверху, а снизу. Она очень медленно, ужасно поднималась. Падали маленькие комья. Травяной ковер пульсировал ровным ритмом, и маленькие ручейки земли продолжали скатываться в лунном свете, как будто что-то царапало землю, причем снизу.
Это нечто должно было вскоре появиться. И мне стало страшно. Я не хотел видеть, что это было. Царапанье снизу было неестественным; в нем была цель, не вполне человеческая. И все же я должен был смотреть. Должен был увидеть, как он — или оно — появится. Каскады травяного покрова образовали холмик, и я уставился за край могилы, в черную дыру, которая зияла в лунном свете, как рот мертвеца. Что-то рвалось наружу.
Это что-то пролезло в образованную расселину, нащупав край отверстия. Оно вцепилось в землю над могилой, и в зловещих лучах демонической луны я понял, что это человеческая рука. Тонкая белая человеческая рука, лишь наполовину покрытая плотью. Рука нежити, клешня скелета…
Вторая когтистая лапа ухватилась за другую сторону откоса. И вот медленно, исподволь появились руки. Голые, лишенные плоти руки.
Эти руки стлались по земле как прокаженные змеи. Руки мертвеца, восставшего кадавра. Затем, когда появился и он сам, на лунную дорожку упало облако. Свет сменился тенями, когда показались массивные голова и плечи. Никто ничего не видел, и был благодарен этому. Но теперь облако уплывало в сторону. Через секунду откроется лицо того существа из могилы, воскресшее лицо того, кто должен был сгнить, — что бы это могло быть?
Тени отступили. Из могилы поднялась фигура, и лицо повернулось ко мне. Я посмотрел и увидел…
Ну, вы наверняка смотрели фильмы ужасов. Сами знаете то, что обычно видите. «Человек-обезьяна», или «маньяк», или «мёртвая голова». Гротеск из папье-маше на загримированном актере. «Череп» мертвеца, например.
