Пароход “Ангара” возвращался во Владивосток из американского порта Сиэтл с грузом сахара, канадской пшеницы, а также свиной тушенки в банках, которую наши солдаты прозвали “второй фронт”. Это были поставки по ленд-лизу, так называлась помощь заокеанского союзника нашей стране, сражавшейся с гитлеровцами. Правда, помощь эта была не бескорыстной, а в долг. Расчет после победы.
На черных бортах парохода выбелены большие прямоугольники, в которых нарисованы наш герб и буквы “СССР”. Крышки трюмов укрыты брезентами. На них надписи “СССР” латинскими буквами и иероглифами.
На Дальнем Востоке война началась позже, чем в Европе. 7 декабря 1941 года японская авиация напала на базу американского флота в Пёрл-Харборе. С тех пор бесконечные водные пространства, бесчисленные острова северного и южного полушарий стали именоваться Тихоокеанским театром военных действий Японцы пока жестоко били своих противников — американцев и англичан.
На этом театре лишь наша страна была нейтральной, лишь наши торговые суда совершали рейсы в США и обратно. Американцы не хотели рисковать своими судами. Вот почему “Ангара” несла опознавательные знаки — “охранную грамоту” всем воюющим напоказ, а ночью зажигала на мачтах сигнальные огни. С кораблей, самолетов, через перископы подводных лодок знаки эти видны ясно, с большого расстояния.
В команде было тридцать два человека. Еще на “Ангаре” плыли два пассажира: вдова работника советской закупочной комиссии, скоропостижно скончавшегося в Сиэтле, и ее сын Игорь. Анна Лукинична добиралась пока до Владивостока, потому что родина ее, Смоленск, была “под немцем”. Она попросила у капитана какую-нибудь работу, не хотела быть нахлебницей а такое время, да от безделья, тоски известись можно. Капитан придумал для нее должность “дублер кока”. С того дня в штурманской рубке к началу каждой вахты, даже в четыре часа утра, появлялся поднос с бутербродами и термос с горячим кофе. В Акутане, на Алеутских островах, Анна Лукинична купила бочонок соленых огурчиков у потомков русских переселенцев. Ежедневно к утреннему чаю пекла пирожки с картошкой, мясом. Все делалось тихо и незаметно: и есть Анна Лукинична на судне, и как бы нет ее… А Игорь был вездесущ. Его видели, казалось, одновременно в машинном отделении, в штурманской, в радиорубке. Быстро “сориентировался” в жаргоне. Капитана за глаза, как и все, называл “мастер”, старшего механика — “дед”, а помполита — “помпа”.
Свою каюту пассажирам отдал помполит Олег Константинович Соколов, а сам по решению капитана переселился к “деду” на диванчик. “Дед”, тридцатилетний холостяк, был недоволен вторжением. Предложил уплотнить палубную команду.
— А почему не твоих кочегаров? — спросил капитан.
— Можно и кочегаров, — с готовностью согласился стармех.
— Совесть имей, Иван Иванович, — не глядя на него, сказал тогда капитан. — У нас три вахты вместо четырех по штату, парни и девчата с ног валятся, а ты — уплотнить… Твоя каюта после моей самая просторная, вот у тебя и будет коммуналка до конца рейса. А станешь ныть — переселю на корму, в гальюн. Будешь там дрыхнуть в положении орла в свободное от посетителей время, Все!
Иван Иванович смирился:
— Нехай вселяется. Пойду освобожу диванчик да барахло свое в шкафчике потесню.
— Так бы сразу…
“Дед” ушел, а капитан продолжал “стравливать пар”:
— Рассобачился на сейнере до войны… Вот кулаковатая натура! Ты политический воспитатель, а не видишь, что он под себя все гребет. Будто забыл, что война, что, кроме кают, еще окопы есть, где глина с водой пополам по брюхо…
— Николай Федорович, а почему на сейнере?
— Черт его знает почему. На сейнере — и все, — буркнул капитан.
Соколов вскоре убедился в проницательности капитане. “Дед” и впрямь оказался мужичком запасливым. Еще в Америке ухитрился оттяпать четыре пары “ленд-лизовского” шерстяного белья, хотя положено было по две пары на брата. Надевал по два комплекта сразу. В машине жарища, а он и тем в робе и двух парах нательного белья. В рундучок под умывальником прятались бутылки с американским спиртом.
— Это для протирки отдельных важных деталей, — без тени смущения пояснил Иван Иванович, — держу у Себя, чтобы никому соблазну не было.
Однако в том же рундучке находилась коробочка с чесноком. От “деда” порой разило чесночным духом так, что хоть беги из каюты. Но, надо отдать должное, не каждый день, только по вечерам и только перед отходом ко сну. Олег Константинович решил не нарушать установившийся зыбкий мир. Успокоил себя: “Мужик крепкий. Норму знает. Его небось и бутылек с ног не собьет”. Совместно проверить чистоту спирта “дед” не предлагал: то ли опасался, то ли верил, что помполит по наивности своей сухопутной ничего не замечает.
Диванчик размещался вдоль борта, под иллюминатором, наглухо задраенным с осени. Когда начиналась килевая качка, спать было сносно — то пятками, то затылком Соколов упирался в поперечные переборки, вот и все неудобства, Но при бортовой качке сон был таким же приблизительным, как, наверное, у пехотинца, — на ходу, во время долгого марша. Кроме того, Иван Иванович могуче храпел, заглушая порой стук машины. Это тоже мало способствовало отдыху. “Но ничего, — успокаивал себя помполит, — доживем до Владивостока, а там, на прочной земле, на железной койке, да под теплым одеялом… Храп не будет мешать, машина не будет стучать, и бортовая качка не будет вытаскивать из-под тебя матрац…”
