Воспоминания гермафродита

Мне только двадцать пять лет, и хотя это совсем немного, я нисколько не сомневаюсь, что уже приблизился к роковому завершению своего земного существования.

Страдания мои были столь же безмерны, как и мое одиночество! А я всегда был одинок! И всеми покинут! В этом холодном бесчувственном мире нет места таким, как я. Ни одному живому существу не пожелаю я мучений, которые довелось испытать мне, после того, как детство мое закончилось, и я вступил в возраст, когда молодость и открывающиеся перспективы делают жизнь человека особенно прекрасной.

Этой поры для меня не существовало. С этого самого момента я начал чувствовать, как инстинктивно удаляюсь от окружающих, словно уже понимал, что навсегда останусь чуждым этому миру.

Я постоянно о чем-то тревожился и мечтал; мое чело, казалось, было отмечено печатью тяжких и мрачных сомнений. Я была холодна, застенчива, и, можно сказать, не испытывала особого влечения ко всем этим шумным и невинным забавам, от которых обычно расцветает улыбкой лицо ребенка.

Меня больше прельщало одиночество, спутник несчастья, а если какая-нибудь доброжелательная улыбка вдруг обращалась ко мне, я была счастлива, словно меня одарили милостыней.

Мое детство, как и большая часть юности, протекали в сладостной тиши церковных обителей.

Моим воспитанием занимались люди истинно верующие, прямые и чистые сердцем. Мне довелось увидеть вблизи эти благословенные убежища, где нашли себе приют те, чья мирская жизнь была бы окружена блеском и славой.

Скромные добродетели, ослепительное сияние которых я наблюдал, немало способствовали тому, чтобы я смог понять и полюбить истинную религию, религию преданности и самоотречения.

Позже, под грузом жизненных невзгод и ошибок, эти воспоминания являлись мне, словно небесные видения, а эти образы стали для меня подобны целительному бальзаму.

В то время едва ли не единственным моим развлечением были несколько дней, которые я ежегодно проводил в благородном семействе, где мою мать принимали гораздо более как подругу, нежели как гувернантку. Характер главы этого семейства сформировали несчастья тех пагубных и мрачных лет.

В маленьком городке Л., где я родилась, в то время был, и сохранился до сей поры, приют для военных и гражданских лиц. Часть этого обширного заведения предназначалась специально для лечения больных обоих полов, число которых всегда оставалось значительным, поскольку, как мною уже было упомянуто, его постоянно пополняли еще и служащие городского гарнизона.

Другая часть заведения была полностью отдана в распоряжение юных сирот и детей, брошенных во младенчестве. Эти дети, плоды преступлений или рокового стечения обстоятельств, почти всегда остаются в этом мире безо всякой помощи. Несчастные создания, с самой колыбели лишенные материнской ласки!

Именно в этой юдоли страданий и слез я и провел несколько лет своего детства.

Я почти не знал своего несчастного отца, человека отважного и мужественного, изо всех сил пытавшегося защитить нас от постоянно угрожавшей нам нищеты, ибо внезапная смерть слишком рано вырвала его из нежных объятий моей матери.

Наше положение вызвало сочувствие в сердцах некоторых благородных людей, искренне жалевших нас, поэтому начальство приюта города Л. и решило благосклонно нам помочь.

Благодаря протекции одного чиновника, видного члена городской адвокатуры, я была принята в это достойнейшее заведение, где по отношению ко мне проявляли трогательную заботу, хотя кроме меня в этой святой обители воспитывались еще множество сирот.

Тогда мне было всего семь лет, но у меня до сих пор стоит перед глазами душераздирающая сцена, предшествовавшая моему поступлению.

Утром того злополучного дня я и не подозревал, что произойдет через несколько часов после моего пробуждения; моя мать вывела меня как будто на прогулку и молча привела в это заведение, где нас уже ожидала главная управляющая; она приняла меня чрезвычайно ласково, видимо, желая скрыть от меня тихие слезы моей бедной матери, которая, после долгих объятий, в отчаянии удалилась, почувствовав, что самообладание ее окончательно покидает.

После ее ухода сердце мое сжалось, как бы давая мне сигнал, что отныне я остаюсь в чужих руках.

Однако в этом возрасте настроение быстро меняется, и моя грусть вскоре рассеялась, ибо меня отвлекли от нее новые впечатления. Сперва меня там все поразило: просторные дворы, полные детей и больных, молитвенная тишина длинных коридоров, нарушавшаяся лишь страдальческими стонами или криком, исторгшимся в болезненной агонии, — все это взволновало мне сердце, однако ничуть не испугало.

Матушки, окружавшие меня, представлялись моему детскому взору улыбающимися ангелами: казалось, они так меня любят!

Меня их присутствие нисколько не раздражало, и я был так счастлив, когда одна из них, посадив меня к себе на колени, позволила мне покрыть поцелуями свое нежное лицо!