Воспоминания гермафродита - [3]

Оттуда открывался великолепный вид на просторы, покрытые роскошной растительностью, обычной в южных краях.

Сколько раз мадам Элеонора заставала меня погруженным в неясные грезы, и ее взгляд сразу же заставлял меня забыть обо всем! Я радостно бросался к ней навстречу, ожидая поцелуя, охваченный негой, сжимал ее в объятиях — подобных чувств мне не суждено было испытать больше никогда.

Порой мне так необходима была живая и искренняя привязанность, но, как ни странно, я никому не решался даже намекнуть на это.

У меня было много достойных подруг, однако особенно я сблизился с дочерью придворного королевского советника.

Я полюбил ее с первого взгляда, несмотря на вполне заурядную внешность, однако все ее существо излучало невыразимую фацию; ее нельзя было назвать красивой, и хотя ее черты были пленительно правильными, в них ощущалось гибельное прикосновение болезни, которая ищет свои жертвы по преимуществу среди самых молодых и удачливых. Бедная Леа была из их числа. Ей только что исполнилось семнадцать, однако на челе ее лежала печать тайных мучений, не предвещавшая ей ничего хорошего в будущем. Я понял, что эту страдалицу ждет преждевременная смерть.

Возможно, нашему сближению способствовало физическое сходство, иначе я этого объяснить не могу, ибо нас разделяла солидная разница в возрасте: ведь мне еще не исполнилось и двенадцати лет. Некоторые привязанности невозможно объяснить. Они рождаются сами собой.

В то время я и сам был слаб, и здоровье мое оставляло желать лучшего.

Мое состояние вполне могло вызывать серьезные опасения, чем и объяснялось отношение ко мне окружавших меня добрых монахинь. Я, как и Леа, был предметом постоянных забот, и мы с ней не раз оказывались вместе в лазарете.

Я относился к ней с самозабвенной преданностью и идеализировал ее.

Я был ее рабом, ее верным и преданным псом. Я любил ее со страстью, свойственной мне во всем.

Я почти плакал от радости, когда ко мне склонялись эти длинные, роскошно изогнутые ресницы, как будто ласкавшие меня.

Какую гордость я чувствовала, когда в саду она опиралась на мою руку!

Обнявшись, мы прогуливались по длинным аллеям, а вокруг цвели великолепные розовые кусты. В ее речах, как и во всей ее натуре, чувствовался дух возвышенный и язвительный.

Ее прекрасная светлая головка склонялась ко мне, и я благодарил свою спутницу горячим поцелуем.

Леа, говорил я тогда, Леа, я люблю тебя! Вскоре нас заставлял расстаться звонок. Надо сказать, что мадмуазель де Р. была одной из лучших учениц. Она уже завершила свое обучение и оставалась в монастыре лишь для того, чтобы углубить познания в сфере изящных искусств, в которых она уже достигла такого успеха, что вполне могла прославить своих учителей.

С наступлением вечера мы расставались до следующего утра, до начала мессы. Мы спали в разных дортуарах. Ее дортуар располагался рядом с единственной в пансионе гардеробной. Таким образом, иногда у меня появлялся предлог, чтобы увидеть ее перед сном. Много раз уже мадам Мари де Гонзаг упрекала меня в том, что у меня целый день отсутствующий вид, и угрожала, что больше не позволит мне отлучаться из дортуара.

Помню, однажды майским вечером мне удалось обмануть ее бдительность. Завершив чтение молитвы перед сном, она спустилась к матушке Элеоноре.

Не слыша ее шагов на лестнице, я тихонько пробираюсь через дортуар, затем через большой зал, служивший для занятий музыкой. Я захожу в гардеробную, беру наугад первый попавшийся предмет и бесшумно проникаю в келью, где, как я знал, находится Леа. Я бесшумно склоняюсь над ее кроватью и, поцеловав ее несколько раз, надеваю ей на шею маленький крестик из слоновой кости, весьма красивой работы, который, как мне казалось, она очень хотела получить. «Послушай, друг мой, — сказал я ей, — прими это и носи ради меня».

Едва выполнив это, я тут же торопливо отправлюсь туда, откуда пришла. Но я не проделала и половины пути, как звуки знакомых шагов заставили меня вздрогнуть. Позади меня стояла моя наставница, она заметила меня.

Я остановилась в нерешительности, тщетно пытаясь отвести от себя грозу. Однако, не найдя никаких объяснений, стала отважно ждать.

«Мадмуазель, — сухо сказала добрая монахиня, — я не стану вас наказывать; этим займется завтра мать Элеонора».

Эта угроза сулила мне ужасное испытание. Ибо чувства, которые я питал к нашей матушке, были скорее сродни страстному и смиренному обожанию, нежели страху. И мысль о том, что я могу вызвать ее недовольство, была мне невыносима.

Я плохо спал этой ночью, и мое пробуждение было тягостным. На мессе я не решался повернуть голову из страха встретить ее взгляд.

Во время перемены, последовавшей за завтраком, ко мне подошла послушница и попросила зайти в кабинет начальницы. Я вошел туда, дрожа, подобно приговоренному перед судьей.

Мне кажется, я и сейчас вижу это кроткое и серьезное лицо. Благородная женщина, поставив ноги на скамеечку для молитвы, сидела у стены в скромном кресле, над которым висел большой крест эбенового дерева.

«Дитя мое, — грустно произнесла она, — мне стало известно, что вы нарушаете распорядок, и если бы не мое уважение к вашей наставнице, доверившей вас моему попечению, я бы без колебаний вычеркнула вас из списка тех, кто примет в этом году первое причастие. Я знаю, насколько она к вам привязана и, несмотря ни на что, попытаюсь вам ее заменить».