…all these moments will be lost in time…
«Blade Runner» by Ridley Scott
— В результате вашей вчерашней прогулки, господа, — говорит Франк, — в городе появился новый мост из совершенно прозрачного стекла. Можно идти и глядеть, как под ногами течет вода, весьма поучительное зрелище, ничего не скажешь. Вы, вероятно, решили, что он всегда тут был, — ну вот, это не так… А в Утином парке повесили качели. Вчера их еще не было, а сегодня с утра уже есть и выглядят, словно им лет десять, не меньше. Это ведь ты любишь качаться на качелях, сэр Шурф? Можешь не отвечать, я помню, что любишь. Твой бывший начальник тебя заложил, всего-то два дня и, скажем так, полторы вечности назад.
— То есть качели появились только потому, что я люблю на них качаться? — уточняет гость. — Любопытные тут у вас причинно-следственные связи, ничего не скажешь.
— Они, будешь смеяться, везде примерно одинаковые, просто здесь все происходит более явно, бросается в глаза. Мир-то новенький, сырой еще, лепи из него что хочешь и пожинай плоды — не через тысячу лет, сегодня же. А хороший гость, куда бы ни пришел, всегда немного демиург. Ходит, глазеет по сторонам, любуется окрестностями и сам не замечает, как преображается под его взглядом реальность. Одно досадно: он не знает, как тут все было устроено прежде, до его визита, а потому не ведает, что творит, и упускает добрую половину удовольствия. Мой долг, как местного старожила, сообщить гостю, что можно начинать удивляться. И объяснить почему. И попросить продолжать в том же духе.
— Хорошо, спасибо, я непременно удивлюсь. Но, если можно, не сейчас, а ближе к вечеру. Сперва мне нужно спокойно обдумать все, что вы мне рассказали, а удивление обычно мешает размышлять.
— К вечеру так к вечеру, — миролюбиво соглашается Франк. — Но смотри, не забудь.
— Ну что ты. Не в моих обычаях забывать обещания. Я тебя не подведу.
Шурф Лонли-Локли и сейчас качается — в садовом гамаке. Меламори забралась на дерево и висит на ветке, вниз головой, — ни дать ни взять огромная летучая мышь. Франк восседает на пне, в правой руке у него Тришины садовые ножницы, в левой — стакан с птичьей кровью. Вообще-то он редко при гостях обедает, чтобы не задеть ничьих чувств, но этих-то, ясное дело, не проймешь, так что можно ни в чем себе не отказывать.
— Ставь поднос сюда, — говорит Триша Максу, который вызвался ей помогать. — Да-да-да, вот прямо на траву, ничего ему не сделается. Спасибо тебе.
— Сухое спасибо на хлеб не положишь, — ухмыляется он. — Чур, самый большой бутерброд мой. Нет, два самых больших бутерброда. Или даже три. Эй, почему я не слышу возражений? Никто не собирается воевать со мной за бутерброды?! Ну нет, так не интересно… Франк, ты говоришь чрезвычайно дельные вещи. То есть ты вообще всегда говоришь дельные вещи, но вот сейчас — особенно. Я всегда подозревал что-то в таком роде, но так и не сумел сформулировать.
— Еще бы ты не подозревал, — кивает Франк.
— И вот, оказывается, почему ты позволил нам взгромоздиться тебе на шею, — торжественно заключает Макс. — А если бы не захотели, нашел бы способ уговорить. Знаю я тебя.
— Ну да. А как еще? Все дела лучше бы доводить до конца, а уж такое великое дело, как этот город, и вовсе нехорошо бросать на полдороге. Ты бы, кстати, дал все-таки имя бедняге. А то Город — и все. Непорядок.
— Не умею я городам имена придумывать. И вообще никому, даже кошкам и собакам. Сколько раз приходилось — непременно получалась какая-то глупость, а бедные животные страдали потом. Имена — мое слабое место. Может быть, оно как-нибудь само скажется? Рано или поздно…
— …так или иначе, ага, — подхватывает Франк. — Как же, как же, знакомая песня. Ладно, имя пока не к спеху, но ты уж, будь добр, если оно действительно когда-нибудь «само скажется», ушами не прохлопай.
— Хлоп, — тут же говорит Макс. — Хлоп-хлоп.
Вид у него при этом вовсе не насмешливый, а очень, очень серьезный.
— Если мечты и желания гостей здесь сами собой сбываются, а воспоминания овеществляются, значит, в окрестных садах уже шастают лисы, — неожиданно объявляет Лонли-Локли. — Кто сочтет это плохой новостью, извините. Вчера меня никто не предупредил, что здесь нужно контролировать свои желания.
— Потому что тебе в кои-то веки не нужно ничего контролировать. И не вздумай. Лисы — это прекрасно, — говорит Франк. — Только они и прежде здесь жили. Рыжие. Я же сам их и развел. А теперь, по твоей милости, еще и серебристые появились. Осталось дождаться любителя чернобурок, и будет у нас полный комплект. Впрочем, я и от лиловых не откажусь.
— Если на то пошло, некоторых можно подкрасить, — предлагает Триша. — В цирюльне Йурри, например. Она всех желающих красит, хоть в лиловый, хоть в зеленый. А чем лисы хуже людей?
Но ее, кажется, никто не слушает. Ну и ладно, как хотите, думает она, мое дело сторона. Раз так, живите теперь как дураки, без лиловых лисиц, сами виноваты.
— Вот это да! — Меламори подтягивается на ветке и наконец-то принимает обычное положение. — Сэр Шурф, так ты, оказывается, любишь лисиц?
— Это все равно что спросить, люблю ли я людей. Любовь не то чувство, которое можно испытывать к большому числу живых существ, принадлежащих к одному виду. Было бы странно, если бы я любил всех лисиц без разбора; другое дело, что они будят во мне сентиментальные воспоминания. Когда я был мальчишкой, у меня жил лис. Мы были большие друзья.
