Рапсод давно умолк, и корабль уносил меня обратно на Керне. А я почему-то возвращалась мыслями к его песням. Убийство Ахилла, убийство Пентезилеи, убийство Париса. Да, и мое. Ну, пусть он все перепутал, но почему он не завершил повествования? Почему не воспел победу ахейцев и поражение троянцев? Вряд ли ужасающая резня, устроенная ахейцами в захваченном городе, резня, отзвуки которой донеслись до наших берегов, внушала ему отвращение. И то, что победа в конечном счете оказалась для ахейцев хуже всякого поражения — мысль для песни слишком сложная.
Может быть, дело в том, что победы не так уж сильно вдохновляют рапсодов? Нет, я понимаю — на пирах у царей и князей рапсод обязан воспеть их победы. Святое дело. Иначе уйдет без награды, и хорошо, если живой. Но если он поет для обычных людей… Не чувствует ли певец, что им про победу — скучно? Даже если слушатели искренне верят, будто желают благополучного завершения пес ни, привлекают их в ней события страшные и жестокие.
И здесь я вспомнила Фракию, и храм Гарпалики в Медвежьем Броде. То есть сначала мы почтили Бендиду в подземном храме у Гебра (не впечатляющая речка, после того, как повидаешь Танаис и Дануб, но у фракийцев именно она считается священной). И услышали, что славу этого древнего святилища перенял храм Гарпалики, которому едва ли больше полусотни лет, и там совершаются кровавые жертвы. По пути в Трою мы посетили этот храм, и я захотела услышать, как получилось, что новое божество восприняло древние обряды. И вот история о том, что я узнала.
— Он с рождения посвятил дочь подземным богам, чтобы они сделали ее неуязвимой в бою. А потому, как мать ее умерла родами, Гарпалик велел вскармливать ее вместо молока кровью диких кобылиц…
Они сидели на самом краю скалистого обрыва, головокружительно нависшего над горной дорогой. Но они не знали головокружения, эти люди в козьих и свиных шкурах, тощие, жилистые и косматые. Их томило ожидание, а не высота. И они пытались развлечь себя уже набившими оскомину историями.
Один человек держался в стороне. Даже если бы он скинул роговой доспех и перевязь с бронзовым мечом, то все равно бы отличался от людей в шкурах — был выше их ростом, мощнее и шире в плечах, со светлыми волосами и бородой. Он напряженно вглядывался в багровый отблеск за ближним лесом. Лес покрывал все кругом, как плотная звериная шкура, лишь кое-где, словно кости, прорывающие шкуру, выпирали скалы. Но не это зрелище привлекало человека с мечом.
Он, как и козьи пастухи у обрыва, ждал. До него доносились обрывки из разговоров. Сам он слышал их уже много лет — и про кровь диких кобылиц, и про посвящение, и про то, что Гарпалика носит змеиное клеймо, которое но младенчестве выжгла ей жрица подземного святилища у Гебра. Даже в царской крепости многие верили в это, а здесь, в лесах на западной границе Фракии, верили безусловно. Л правда была в том, что царь Гарпалик, про которого говорили, будто сердце у него поросло волчьей шерстью, любил на свете одно только существо — свою единственную дочь, и хотел для нее власти — так, как он ее понимал.
Гарпалик! Сидевший в стороне скрипнул в ярости зубами. Он даже мысленно не мог произнести этого имени. И не он один. Но всеобщая ненависть к бывшему царю не распространялась на его дочь. Вряд ли она могла унаследовать царскую власть — законы племени запрещали это. Память о владычестве женщин еще жила и была проклята навеки.
А может, Гарпалик о том не думал, а просто знал, что он неминуемо состарится и будет нуждаться в защите и опоре. Во всяком случае, одного он добился. Войско по праву почитало царскую дочь. Не было меча вернее, не было души отважнее на службе царя Фракии. Во всех сражениях она находилась по правую руку от отца. О, как они воевали тогда! Даже у тех, кто всей душой ненавидел Гарпалика, сердце билось в священной ярости, что, как смерч, вечно окружала его. Но если бы эту священную ярость, с которой царь бился со скифами и сарматами, он пореже употреблял против собственных подданных…
Однако даже тогда, когда мечи собственных воинов обернулись против своего царя, дочери его ничто не угрожало. Но она предпочла разделить судьбу отца и бежать вместе с ним. И тогда ее не осудили. Отца следует почитать, каким бы он ни был.
Иное дело — жители здешних краев. Для них опальный царь и его дочь — всего лишь чужаки, разбойники и грабители, нападавшие на их деревни, разорявшие дома и угонявшие скот, опасные, как хищные звери. Да они и были такими. Но вскоре пастухам повезло. Им удалось захватить старика спящим в лесу. Видно, годы взяли свое, и он лишился обычной осторожности. Дочери тогда с ним не оказалось. Она перегоняла угнанный табун через перевал. Разрубленное тело бывшего царя по кускам было разослано в знак торжества по всем окрестным селам. Но торжество продолжалось недолго. Передавали, будто Гарпалика сказала (когда сказала, кому?), что все здешние восплачут кровавыми слезами от ее мести.
И восплакали же! Гарпалика, которая раньше никого не убивала без нужды, превратилась в ужас округи, и ужас усугублялся тем, что никто из живых не видел ее вблизи. А кто видел, того в живых уже не было.
