Несколько лет назад средства массовой информации сообщили, что в одном из частных архивов Санкт-Петербурга найдены документы, судя по всему, украденные после Октябрьского переворота из департамента полиции. Обнародование их стало настоящей сенсацией, ибо из них вытекало, что Федор Михайлович Достоевский в своем романе «Преступление и наказание» был вдохновлен подлинным уголовным делом. Причем писатель либо не знал его в полном объеме, и не имея доступа к материалам, опирался лишь на ходившие в городе слухи, либо отбросил все, с его точки зрения, лишние подробности.
Правда, группа филологов, приверженная традиционным взглядам на русскую литературу, во главе с известным академиком Л., выступила с заявлением, будто бы «громкое дело» являет собой фальшивку. Но к ним никто не прислушался, и самое мягкое определение, которого они удостоились, было «ретрограды».
Публикация материалов «дела» вызвала к жизни ряд довольно объемистых книг, таких, как «Удача Раскольникова» или «Дело процентщика-убийцы». Содержание первой сводится к навязчиво повторяемому тезису о том, как повезло Р. Р. Раскольникову, а точнее, его реальному прототипу, в сравнении с тем, что могло его ждать. «Дело процентщика-убийцы» представляет значительно больший интерес. Автор его, впрочем, как и автор «Удачи…», излагает собственно содержание документов, из которых явствует, что «старуха-процентщица» на самом деле была мужчиной-преступником, по всей вероятности, душевнобольным. Личина «слабой старушонки» обеспечивала ему сравнительную безопасность. На самом деле это был человек средних лет, скрывавший свой подлинный возраст ( правда, мужчина, переодетый в женское платье, как правило, выглядит старше), но и Достоевский упоминает «белобрысые, мало поседевшие волосы» процентщицы.
Здесь автор монографии делает первое значительное отступление – о ростовщиках. В самом деле, ростовщичество – не самая женская профессия, особенно в Х1Х веке, когда круг занятий для женщин был чрезвычайно ограничен – и это отмечается как раз в «Преступлении и наказании ( „…много ли может, по-вашему, бедная, но честная девица честным трудом заработать?.. Пятнадцать копеек, сударь, не заработает…да и то, рук не покладая работавши.“). Любопытно, что хотя русские классики довольно часто изображали ростовщиков, в особенности петербургских, видимо, в изобилии произраставших на стогнах столицы ( вспомним Сухово-Кобылина, Некрасова, „Кроткую“ того же Достоевского) все это мужчины. Отвращение, доказывает автор монографии, с каким Достоевский пишет о „процентщице“, свидетельствует о том, что он знал подоплеку дела. Неприятие вызывает не сама малопочтенная профессия, а данная конкретная ситуация. Ростовщик – повествователь в „Кроткой“ удостоен и писательского, и читательского сочувствия. В „Преступлении и наказании“ сочувствия к жертве нет и тени.
Что касается второй жертвы преступления, то ее статус, увы, не вызывает сомнения. Что объясняет, почему Лизавета, «бывшая в полном рабстве у сестры своей, работавшая на нее день и ночь, трепетавшая перед ней и терпевшая от нее даже побои» оказывается «поминутно беременна». Она действительно слабоумна, »чуть не идиотка», по выражению Достоевского, и, если бы случайно о чем-то проговорилась, на ее слова никто бы не обратил внимания. Но, если, добавляет автор от себя, Лизавета вправду была сестрой преступника ( впрочем, Достоевский везде оговаривается, что не родной – случайно ли?), то ее слабоумие было лишь иной формой наследственной душевной болезни, владевшей ее братом, и выражавшейся в немотивированной жестокости (« намедни Лизавете палец со зла укусила, чуть не отрезала»).
Хотя жертвами «процентщицы», как правило, являлись люди бедные, одинокие, которых вряд ли кто захотел бы разыскивать, в конце концов полиция обеспокоилась. За домом стали вести наблюдение. И, пусть явных улик не нашлось, приняли решение об аресте. Но в самый его день полицию опередил философствующий студент с топором…
Все это, разумеется, хотя и в менее подробном изложении мы читали и в других публикациях. Основной интерес «Дела…» составляют доказательства, что Достоевский знал о подоплеке преступления, и, несмотря на то, что отбросил ее, как лишний сюжетный ход, утяжеляющий и без того обширный роман, в тексте сохранились косвенные свидетельства тому. О первом ( ростовщики) уже сказано. Второе – это полиция. Незнакомец, появившийся у дверей ростовщицы сразу после убийства, ведет себя с необычной уверенность и даже наглостью для человека, пришедшего занимать деньги под проценты. Он с руганью молотит в дверь, подходит второй посетитель, и оба решают позвать на помощь. При том второй произносит многозначительную фразу:»Я ведь в судебные следователи готовлюсь!» Помощь является с невероятной быстротой. «Но в то же самое мгновение несколько человек, громко и часто говоривших, стали шумно подниматься на лестницу. Их было трое или четверо.» Это, якобы, маляры, ремонтировавшие квартиру в нижнем этаже – можно ли придумать лучший наблюдательный пост?
Поведение следователя и развитие следствия вообще свидетельствуют не об изощренном коварстве, как представляется Раскольникову, и, соответственно, читателю, а о полнейшей растерянности. Причина ее в том, что полиции было неизвестно, кто же был убит, а кто бежал. Если перед ними – случайный убийца, то отношение к нему одно, а если заменивший его хитрый маньяк – совершенно другое. Читатель вправе возразить – ведь раскольникова окружали люди, способные удостоверить его личность, и в первую очередь мать и сестра. Но именно здесь Достоевский привносит элемент вымысла – у прототипа героя родных не было.
