Язычники – это глупые, темные люди, которые верят в то, что можно увидеть и пощупать (с)
Гарцук, даже обернувшийся лошадью, ступает по земле абсолютно бесшумно. Не слышно ни перестука копыт, ни холодного бряцанья упряжи, лишь пятнами-следами колышется потревоженная, но не примятая трава.
Гарцуков лес не любит. Без меня эти шкодники частенько резвятся над макушками деревьев, оставляя изломанные, оголенные ветви. Лес не проведешь напускной личиной, он знает, кто вступил под его кров. Опушку затопила вязкая тишина, гнетущее преддверие грозы – замолкли птицы, утих полуденный стрекот, ветер и тот не решился играть высокой травой, угодливо припал к лошадиным копытам.
Гроза колыхалась за моими плечами – небесная рать в черной лохматой броне, гулко вопрошающая о начале боя. Неприметный знак, бегущая впереди мысль – и тучи вскипят громом, холодные копья ливня со свистом рассекут воздух, пронзая землю и затмевая небо.
Тишина. Тучи выжидательно прильнули к горизонту – верные псы, неохотно рассевшиеся у порога чужого дома, откуда враждебно тянет холодом, а незримое присутствие затаившихся хозяев заставляет сдерживать гулкие шаги, беспрестанно озираясь в поисках глаз, буравящих спину.
Она не вернулась. Такого не могло быть. Просто не могло. Но зрела, множилась, расползалась внутри щемящая пустота, мало-помалу затмевая прочие мысли и чувства. Так истекает кровью человеческое тело, а разуму остается отчаянно и беспомощно метаться в клетке умирающей плоти.
Не вернулась.
Я сорвал и задумчиво растер в пальцах колосок дикой мяты.
Они любят прятаться в лесу, под деревьями. А еще в домах. В людях.
Но выбора у меня не было.
Гарцук неохотно тронулся с места, совсем по-лошадиному прижав уши.
В лесу свои законы. Суровые, но справедливые. Выверенное равновесие жизни и смерти, не приемлющее вмешательства. Мало кто чувствует себя в лесу желанным гостем. Хозяином – тем более.
По правде говоря, хозяев у леса нет вовсе.
Тропинка уводила меня все дальше от опушки. Свет за спиной сузился до белой размытой черты и исчез, сменившись ровным зеленым полумраком.
Они были повсюду, затаившись, как прежде – птицы.
Я редко заезжаю в лес, вмешиваюсь в его дела. Он сам прекрасно разбирается со своими обитателями, не давая в обиду ни их, ни себя.
Но они знают меня, и ненавидят едва ли меньше, чем боятся.
Лесная полянка обволокла нас земляничной духотой, солнечный свет пыльными полосами ниспадал с макушек вековых деревьев. В нем беззвучно танцевали белые острокрылые мотыльки, хлопьями пепла оседая в зеленый костер травы.
Мы заметили друг друга одновременно.
Она сидела на толстом дубовом выворотне, поджав босые ноги. Левая рука невесомо касалась встопорщенного корня – словно не держалась за него, а, напротив, сдерживала угрожающий замах мертвого дерева. Распущенные волосы, прижатые к вискам лохматым травяным венком, льняными прядками-ручейками разбегались по белесой зелени платья.
Она же видела молодого мужчину, черноволосого и светлобородого, загорелого, на медвяно-рыжем, нетерпеливо приплясывающем жеребце – княжий либо боярский сын, выезжающий застоявшегося коня. Но смотрела, не отрываясь, в одну точку – на плоский кругляшек обсидиана, пестрого камня с прозрачными жилами-ступицами, единственного оберега на моей груди.
Потом подняла серые насмешливые глаза, и в них перетекло небо с клокочущими вдали облаками.
– На кого охотишься? – Непринужденный, чарующий голос, словно в продолжение давнего разговора.
Лука у меня не было. Ни копья, ни меча. Закатанные рукава легкой рубахи, распущенный ворот, потрепанные штаны, кожаный пояс без ножен.
Но я охотился.
Люди верят в таинство летнего солнцеворота. Травы и цветы обретают целебные свойства, пущенный по воде венок устремляется к суженому, души предков прилетают погреться у живого огня, а нежить вроде русалок и леших невозбранно ходит среди людей, то ли и впрямь желая навредить, то ли озорничая.
А еще люди верят, что встреча женщины и мужчины в день солнцеворота предопределена богами. Иного толкования ее словам я не видел.
– Не на тебя. – Я проехал мимо, разрывая нити судьбы, как невесомую лесную паутину, сотканную не про меня.
И вдруг, словно толчок в спину:
– Это ищешь?
Я рывком завернул коня.
Она держала ее ПРАВИЛЬНО. Так правильно и привычно, что я почувствовал себя преданным. Двумя пальцами, за едва приметный перешеек в четверти пяди от раздвоенного, трепещущего острия. Как пушинку – не сжимая, но и не давая выпорхнуть. И стрела послушно застыла в ее руке, лучась золотым жаром причудливо изломанного древка.
Я облизнул разом пересохшие губы.
– Отпусти.
Она улыбнулась – загадочно и вызывающе.
– А чем ты будешь со мной расплачиваться?
– Я не плачу воровкам. – Сухо отрезал я, спрыгивая на землю.
Пальцы чуть передвинулись, словно поглаживая треугольный наконечник. Одно движение – и хрупнут, переломятся позвонки, стрела бессильно обвиснет гибким телом, вздрагивая и угасая, пока не просыплется на землю струйкой серого пепла.
Я остановился в двух шагах, протянул руку:
– Дай.
Смеющиеся глаза, короткое и быстрое:
– Отбери.
Она знала, кто я. Так и жгла дерзким взглядом, тщась проникнуть сквозь личину.
