«…У буфетчицы Риммы нашлась бутылка "Плиски"… В зале послышался свист. Посетители успели поиграть в Гринич-вилледж и жаждали встряски.
* * *
Они уже сыграли… композицию Сильвестра "Взгляд мглы", и хулиганскую шараду Пружинкина "Любовный треугольник", и вроде все были в ударе, в свинге – и артисты, и публика, но каждый понимал, что вечер пока еще не состоялся…
Самсик сел за столик к азиатке. Милую девочку звали Клара… Он никак не мог оторваться от сакса и тихо наигрывал новую тему…
Переоценка ценностей – недооценка ценностей. Я переоценил, тихо наигрывал он. Я недооценил, тихо наигрывал он. Что-то росло в его душе, что-то близкое к восторгу и ясному зрению, но он еще не знал, чем это обернется – молитвой или буйством; нежность и злость перемешивались сейчас в саксе, как бензин и воздух перемешиваются в карбюраторе автомобиля.
– Что ты играешь? – спросила вдруг с тревогой дочь самаркандского вора.
– Самс! – громко позвал Сильвестр. – Нащупал что-нибудь?
– Что-то клевое, отец? – заерзал на стуле Пружинкин.
Саблер пожал плечами… Он обвел взглядом кафе и вздрогнул. Показалось, что в глубине, из-за стойки гардероба глянули на него дико знакомые жгучие глазки, укрытые складками пожухлой кожи, и тошнотворный запах пережаренного нерпичьего жира прилетел сюда через долгие годы и сжал ему горло. Самсик вспрыгнул тогда на эстраду и вызывающе резко заиграл начало темы, прямо в харю старого палача, туда, за шторки гардеробной, на Колыму…»
Вот такой у нас выходит джаз. Дуем в медные трубы, дергаем серебряные струны, лупим по клавишам черным и белым, бьем в жестяной барабан… Посреди льда и пламени, под сенью то одноцветного, то разноцветного знамени, то с батлом «Плиски», то с жестя́ной миской… В круге девушек нервных, в остром обществе дамском, в компашке корешей и бражке алкашей, в колонных залах и в богемных подвалах, а то и просто – на вокзалах. Посреди сияющей вселенской Колымы – играем джаз… – подумал ВП и вернулся к чтению…
«…я переоценил
я недооценил…
радость покрыванья бумаги белой
червячками знаков…
и лестницу в ночи
все утешенья ночи
таинственный в ночи проход по парку
сквозь лунную мозаику террас…
и шепот и молчанье
таинственность в ночи…
Как многозвучна ночь!
Неожиданная концовка "как многозвучна ночь" подкосила ноги. Самсик упал на четвереньки и… еле-еле уполз за рояль… и там заплакал от гордости и счастья…
…Весь комбо заиграл сразу, взвыл, загрохотал, Пружинкин еще взвизгнул для отвода глаз, и наступила кода. Тогда Самсик вылез из-за рояля… такой музыки здесь еще никто не слышал….Никакой ведь это не джаз и не музыка даже. Власть права́ – «русских мальчиков» нельзя никуда пускать – ни в джаз, ни в литературу, везде они будут вопить селезенкой… и джаз превратят в неджаз и политику в неполитику…
– Ты умеешь курить сигары? – спросил он напрямик азиатку Клару. Она улыбнулась ему глазами, очень откровенно, а потом смиренно потупилась, покорная, видите ли, рабыня, женщина Востока… – Пошли!»
Ну да. И так бывает: пошли – и весь концерт… Да уж, и джаз в неджаз, и политику – в неполитику, и литературу – в нелитературу. И – наоборот. А как иначе, коли здесь порой не разберешь, где первое, где второе, где третье, где – что? Как иначе, коль они перемешались давно, а «русским мальчикам» осталось только играть. Как, бывало, играли в 1953-м. В марте месяце…
«Что же теперь делать-то будем… братья и сестры? Как жить-то будем без него?» Главная скандалистка Нюрка бьется в истерике. Дядя Петя сапогом грохочет в дверь: "Вставайте, олухи царя небесного! Великий Сталин умер!"
* * *
Ресторанчик «Красное подворье» пользовался в городе дурной репутацией. Там собирались, согласно данным комсомола, городские плевелы, трутни, плесень рода человеческого. "Мы просто покушать", – шепнули они старшему официанту Лукичу-Адреянычу. "Бутылку-то принести?" – "Разве что одну, Лукич", – пролепетал Филимон.
…Лукич-Адреяныч соображал – спровоцировать или нет, и решил, разумеется, спровоцировать. "Не знаю, – сказал он, – все ли искренне скорбят нонче по нашему отцу? В Америке, наверное, водку пьют, котлетками закусывают…"
* * *
…Появились музыканты, Жора, Гера и Кеша и их выкормыш из местных, юноша Грелкин. Первые трое происходили из бигбэнда Эрика Норвежского, что возник в китайском порту, захваченном ныне ордами Мао Цзэдуна… Русские джазисты… устремились в объятия исторической родины… Эрика отправили адаптироваться за Полярный круг, а остальные, теряя американские ноты, попрятались… по местным кабакам.
Что касается Грелкина, то он… выказал таланты и был приобщен к тайнам запрещенного искусства. Увидев знакомых, Грелкин… стал угрюмо лицемерить: "Ах, какая большая лажа стряслась, чуваки! Генералиссимус-то наш на коду похилял, ах, какая лажа…"
"Надо сомкнуть ряды, Грелкин, – сказали друзья. – Хорошо бы потанцевать! Вон уж и наши чувишки подгребли… Слабай нам, Грелкин, чего-нибудь в стиле".
"Кочумай, чуваки, – сказал Грелкин. – Совесть у вас есть лабать, кирять, бирлять и сурлять в такой день? За такие штуки нас тут всех к утру расстреляют…"
– Невольно хочется пройтись в грустном танго, – подумал пьяной головой Филимон. – Эх, чего-нибудь бы напоследок угарного, зыбкого, увядающего…
