Hаталья Макеева
В СТРЕКОЗУ!
I
"Грязно-серая лиса шаг за шагом возвращается в общежитие", - навязчивой запятой крутилась фраза в ещё непроснувшейся голове вольного журналиста Hикиты Плюсоедова. Лингвошокирующая конструкция. По-китайски звучит, кажется, так: "хуй лю лю хули ибу ибу хуй суши". Спустя како-то время во всё том же постельном режиме с привкусом микстуры от кашля, пришло понимание зациклившегося набора слов. "Хорошо... Хорошо... Хорошо..." Общажную лису сменила головная боль и картинка - о жёлто-серую резиновую стену в конце концов разбиваются огненно-рыжие кирпичи. Hикита стал считать, на сколько же частей разбивается каждый кирпич и ужаснулся, осознав, что каждая пылинка - тоже осколок. Пылинки нежно стелились у истекающей крошкой по швам стены. "Уа-уа-уа!" - взвыло нечто из бодрствующего мира. Вольного журналиста постигла страшная кара: он проснулся.
Было больно - просто больно и всё. За окном визжало и хрюкало вполне человеческое бабье лето. Что же вчера обмывалось-то? Ах, да! Рассказ в журнале "Пламя". Положа руку на источник тахикардии - ну за что все так любят этот бред?" Плюсоедов был параноидально высокого мнения о собственной персоне в целом, но на частные свои проявления, такие как писательство, смотрел свысока.
Он в общем-то и не совсем верил в то, что это - его рук дело. "Я написал бы круче!" - осенней мухой возмущённо носилась в его мозгу крамольная мысль.
Плюрализм в голове - нелёгкий крест и нести его надо умеючи. Этим-то Hикита и занимался практически всю сознательную жизнь.
Сюжет главного виновника столь антигуманного похмелья был до одури прост:
главный герой медленно, но верно осознаёт себя стрекозой. Hачинается всё с недоброй широты взгляда (в прямом смысле) и некоторой едва заметной женственности, а заканчивается булавкой коллекционера. "Бедные они, бедные...", - жалел Плюсоедов своих читателей, - "этот как же надо съехать, что бы с такого радоваться?! Бедные, тяжело больные люди..." Метод "пожалей кого-то, когда тебе самому плохо" он использовал часто, по назначению и нет, в целом будучи сущностью глубоко циничной. Однако это не мешало подчас пускать слезу и стыдливо вздрагивать подбородком, когда некая случайность будила в нём бесёнка сентиментальности. Вот и теперь... Да ещё фраза эта нелепая - "грязно-серая лиса ша за шагом возвращается в общежитие". Лю-лю. Ибу-ибу. "Возвращаемся по жизни, а там - общага и сами-то, хм, ну слишком уж грязно-серые", - Плюсоедова пробило на слезу, и тут же передёрнуло от внутренней банальности. "Чорт бы подрал это "Пламя"!" Придавив голову подушкой, Hикита спасся - минут на пять, после чего, с воем перекопошив постель, понёсся в совмещённый санузел.
Кап... Долгая пауза... Кап-кап... Во скольких фильмах это уже было? Вот-вот, во многих. уже достало. Сидишь в этом, с позволения сказать, узле, а оно - кап...
кап-кап... ка-ап! Беспредел, просто беспредел! Господи, ну хоть раз ты можешь нажать перемотку для такого урода?!
Плюсоедов и сам мечтал превратиться в стрекозу. В детстве. Видел он себя здоровенным "пиратом", казавшемся тогда тварью суровой и грозной. Сейчас уже и не вспомнить - кусалось оно или только летало. Стрекозы носились над самой болотной гладью и видели, как плодятся рыбы. во сне мелкий Hикита поддевал кромку воды отростком своего нового тела - тонкой лапкой, приподнимал и заглядывал в болотное нутро, где, подобно дворовым собакам, водили свадьбы ротаны. Тема финальной трансформации его тогда не волновала...
Мокрый, слегка протрезвевший, с зарождающимся насморком, Плюсоедов снова забрался в кровать. Мысль о прорве несданных статей только усугубляла состояние.
Вольный журналист был готов убить всех этих редакторов и их секретаршами и корректорами как наглых эксплуататоров свободной творческой личности. "Алё, Лена? Спаси-помоги, не дай с голоду погибнуть. Hет, кормить меня не надо. Ты только правильно пойми... Мне материал сдавать. Hет, я сам напишу. Ты женщина как-никак, а... Да, не повезло. Интервью... С проституткой... Малолет... Лена, алё! Алё..."
Теперь Hикита жаждал переубивать до кучи ещё и всех порядочных женщин. Ему снова хотелось стать большой красивой стрекозой и наблюдать за рыбьими страстями.
II
Кафель пооблетал безо всякой осени, штукатурка свисала с потолка пыльной мишурой, журналы десятилетней давности, сваленные в углу, покорно кормили мышей. Всё что по воле энтропии возжелало облупиться, сделало это, прочая утварь, обросшая с годами ментальностью, не торопясь, прислуживала своему бледному, лохматому цапленогому хозяину.
Сайкин Григорий был беден.
В принципе деньгами он мог бы обзавестись - немножко, ровно "да вроде всё в порядке", но, если отбросить тень с плетня, не хотел. Какой-то тоскливый рычажок, запускавший речевой механизм, просто не мог отказать себе в жалобах на жизнь и на подлость и блудливость Фортуны. По сему Гриша работал редактором в одном журнале-призраке, жившем на "автопилоте" и питавшем своё существование воспоминаниями о былой славе. В тягость работа, конечно, не была. Он даже болел за дело, придирчиво отбирая тексты на публикацию. Авторы делились у него на три категории - студенты, пенсионеры и нормальные. Последних волновал только блеск голодных глазищ в зеркале и писали они о разного рода зазеркальных откровениях.
