Виктория ЛеГеза
В стотысячный раз…
Вик
В стотысячный раз он и она.
Он уже проснулся, в серой пелене едва затеплившегося дня, а она все еще спит или притворяется, что спит… и рассматривает его из-под прикрытых ресниц.
Какое у него усталое, серое лицо, даже утром после сна. Вымотали его на работе, высосали молодость, и силу, и радость. В сорок с небольшим — совсем старик, когда сидит вот так, сгорбившись, задумавшись. Ей осталась только пустая оболочка, кокон нервов, тревог, из которого никогда не вылупится бабочка, паутина сомнений, воспоминаний, в которую она поймана, и будет биться-биться, жужжать назойливой мухой, надоедать ему своими заботами, вопросами, приставаниями… до конца жизни. Ну почему он не встает, не уходит? Она плотнее зажмуривает глаза.
А он смотрит на нее и не видит ни увядающей кожи, ни седых волос, ни брюзгливого выражения губ. Дня него она все та же светлая, любимая девочка, что и двадцать лет назад. В перламутровой дымке утра ее нежный овал лица на мятой подушке — словно половинка морской ракушки. Такие они собирали в Крыму, в Планерском, в их первое лето. Длинные ноги угадываются под одеялом. Каких он только слов для нее не придумывал: моя газель, моя русалка. Она плыла в соленой, подсвеченной солнцем воде, выбрасывая на поверхность тонкие руки, сверкающие, и вся светилась под водой. Ему никогда никто больше не был нужен, кроме нее. Он с усмешкой вспомнил призывные взгляды дочки хозяина их фирмы, черноглазой нахальной дамочки. Пусть смотрит — ничего не высмотрит! Он наклонился и поцеловал кисть жены, беспомощно лежащую возле щеки — кожа истончала, покрылась темными веснушками.
Она не открыла глаз. Пусть уходит, пусть хоть до вечера ей дана будет свобода, пока он не вернется с работы, чтоб вывалит к ее ногам груз очередных забот, волнений. Как будто она может ему чем-то помочь, если его угнетает начальство! Не бросать же работу, когда так много денег нужно для переделок в доме и вообще… Мужчина должен сам справляться со своими проблемами.
Он вышел из спальни тяжелыми шагами и тихо прикрыл дверь.
Он уже проснулся, в серой пелене едва затеплившегося дня, а она все еще спит или притворяется, что спит… и рассматривает его из-под прикрытых ресниц.
Рассматривает с тревогой, с волнением, но не открывает глаз, чтоб он не заметил ее пытливый взгляд, не рассердился. Утомленное у него лицо, озабоченное, но излишнее внимание всегда раздражает мужа. И она старается не беспокоить его ничем. Он всегда так рано встает, так тяжело работает целый день. Хотелось бы обнять его, поцеловать, пожелать ему хорошего дня. Нет, лучше не надо: он всегда с утра просыпается раздраженный, в дурном настроении. Невозможно дождаться вечера, поговорить, накормить его, пожалеть.
В невнятном предутреннем свете дня она не замечает глубоких морщин на его лице, поредевших волос. Он тот же мальчик, ее мальчик, что и двадцать лет назад, когда они бегали по пляжу в Крыму, плавали, собирали камешки и швыряли их в прибрежную пену, как расшалившиеся дети. Где это было? В Ялте? Они потом часто ездили в Крым, почти каждое лето… Тогда в первый раз он поцеловал ее солеными губами, прижав к скале. Тогда она впервые почувствовала, что значит «подкосились ноги». Она ослабела в его руках, если б не скала — упала бы на песок как подкошенная… И до сих пор у нее под коленями слабеют мышцы, когда он обнимает, целует ее. Хочется растаять в его руках, раствориться… Она плотнее зажмуривает глаза, вспоминая далекий солнечный берег.
А он смотрит на нее, стараясь не показать свои чувства, ни один мускул не двигается на его застывшем лице. Эта лиса вполне может притворяться спящей, а потом весь вечер будет зудеть: «Чего ты на меня так странно смотрел утром? У тебя что, неприятности на работе? Почему ты мне ничего не рассказываешь, все от меня скрываешь?» На работе еще ничего, хотя начальник его порядочная скотина, а вот дома… Что он ей может рассказать? Как она осточертела ему за двадцать лет. Как он себя чувствует стреноженным, связанным по рукам и ногам, пришитым к ее вечно мятой юбке. Почему она так быстро осунулась, поседела? Хоть бы подкрасилась, что ли. Куда исчезла милая резвая девочка, с которой так легко было шутить и бегать наперегонки у моря в далекие, незапамятные времена? Кто эта утомительная, назойливая женщина, которая встречает его каждый вечер подгоревшим обедом и бесконечными расспросами? Его жена. И придется с ней доживать… Он с отвращением замечает ее увядшие веки, опущенные уголки губ. Неужели он когда-то с восторгом целовал эти губы? Бедный Йорик… Но нужно жить, нужно притворяться, чтобы совместное существование не превратилось в абсолютный ад. Нужно жить. Довлеет злоба дня! Он наклонился, стараясь не смотреть на ее лицо, и еле прикоснувшись губами, поцеловал ее кисть, лежащую возле щеки — кожа истончала, покрылась темными веснушками.
Она не открыла глаза, всем существом впитывая мимолетное тепло этого поцелуя. Тепло расползалось от кисти по руке, по шее, дальше по плечам, по груди, по телу. Он ее любит, он целует ее каждое утро, уже двадцать лет! Может быть, он задержится сегодня, и они… ведь еще так рано, даже птицы не проснулись. Если отрыть глаза, он заметит, что она не спит… Она его обнимет, притянет к себе…
