Вышло как-то по-дурацки, сначала Рыжов думал, что он определит Борсину и Раздвигина, потом даст поручение Мятлеву и Супруну, а затем и сам, как положено командиру, который имеет особый мандат Омской губчека, согласно приказу, полученному из московской ВЧК, отправится по адресу, где его ждут. Но на предложение оставить всех четверых до выяснения обстоятельств на вокзале, Борсина ответила отказом. Да в такой форме, что Рыжову стало неловко.
– Вы что же, господин товарищ командир, полагаете, что мы арестованы? Вы с нами и без того всю дорогу обращались, словно мы… – И Борсина вдруг едва не заплакала. Вот так просто, по-женски, и уже сквозь набегающие следы проговорила: – Если мы арестованы, везите нас в ваше узилище. А если нет, то определите хотя бы к моим… друзьям. Я укажу, где нас приютят, и мы сможем искупаться после дороги.
– Да поймите же, Анна Владиславовна, я и сам не знаю, что нам предстоит. Я должен действовать…
– Она права, командир, – вмешался и Раздвигин. – Есть обвинение, значит, мы люди несвободные. Нет обвинения, вы не можете нас удерживать.
– Я удерживаю, как вы выразились, вас обоих только потому, что сам не знаю…
Вот тогда он перехватил взгляд, которым обменялись Мятлев с Супруном. А взгляд этот был совсем не в его пользу. И тогда он решился, согласился на предожение Борсиной остановиться хотя бы до вечера на квартире ее знакомых, которая оказалась где-то совсем далеко от вокзала. Они шли, шли, и пришли едва ли не под вечер. Их даже пускать сначала не хотели, но потом, когда Рыжов уже разозлился, большие, двустворчатые двери квартиры в доме, краем выходящим на Пятницкую улицу, раскрылись.
Неожиданно для Рыжова интеллигентная речь Раздвигина произвела впечатление на пожилую, толстую служащую хозяина квартиры, и она решилась их впустить. Правда высказалась в том смысле, что хозяев нет, появятся они не скоро, но теперь Борсиной придется оставить хотя бы записку, что она, эта пожилая женщина, не виновата.
В квартире оказался еще какой-то странного вида пожилой тип в засаленном кожанном фартуке, от которого даже издалека несло красками, кистями и потом. Он оказался приживалом этой самой служанки и маляром, конечно.
Как ни удивительно, решение это оказалось вполне толковым. Уже часа через два и Борсина с Раздвигиным, и Рыжов с обоими своими бойцами вымылись в ванной комнате, какой никто из последних троих в жизни не видел. Воды было много, хотя подогревала их служащая со своим маляром как-то медленно, в баньке бы все получилось быстрее.
И лишь на следующее утро, позавтракав остатками продуктов, которые у них оставались в вещмешках, приказав своим четверым попутчикам никуда из квартиры не выходить, хотя в целесообразности и действенности этого приказа и сам Рыжов изрядно сомневался, он отправился к начальству. Незадолго до этого служащая позволила ему позвонить по телефону, который действительно связал его с приемной в каком-то отделе ВЧК, с каким именно он не вполне понял. Но ему строгим девичьим голосом было приказано явиться немедленно, потому что его будут ожидать.
Он и явился, в небольшой, но вполне удобный на вид, даже немного веселый, особнячек на Сретенке, причем опять пришлось топать на своих двоих от Пятницкой сначала до Лубянки. А уже там он догадался спросить, как пройти по указанному в мандате адресу.
Он не был уверен, что мандат его можно показывать кому угодно, но увидел группу вооруженных ребят с красными бантами на шинелях, и они-то ему подсказали, что «идтить треба тебе, служивый, ко Сретенскому монастырю, и по той же сторонке вулыци, побачишь и допиляешь, куда указано».
Поражаясь разнообразию языков и интонаций Москвы, Рыжов действительно дошел до указанного особняка, вот только сначала пускать его тоже не захотели. Двое светловолосых, не очень даже рослых мужика с винтовками и уже не с бантами на шинелях, а с красными повязками, стоя в дверях, подозрительно его оглядывали с головы до ног и ничего не хотели подсказать.
– Я же не просто так, а звонил секретарю, – объяснял Рыжов.
– Ну и хто-о, – тянул один гласные, – шо звонил? Больно ты мо-олод, чтобы тебя пускать.
– Тут еще указано, что с сопровождением, – лишь немногим более чисто добавлял другой. – Так мы тебе устроим сопровожденье, до нашей холодной…
И он смеялся таким неприятным смехом, что Рыжову, несмотря на то, что находился он в ВЧК всей республики, хотелось засветить ему по роже.
А потом произошла неожиданная штука, за дверями особняка как-то очень уж мощно взрыкнул мотор авто, хлопнула дверца, и появился странный, не очень высокий человек в очках и кожанном кепи. Он осмотрелся и тут же подошел к обоим постовым и Рыжову.
– Что происходит? – спросил он с той певучестью, какую дает только теплый юг России. Голос у него оказался и сильный, и с изрядной хрипотцой, словно человек этот много выступал на митингах.
В его осанке и жестах определенно была командирская решительность, постовые тут же подтянулись. Тот, который получше говорил по-русски, объяснил:
– Так вот что, товарищ Троцкий, непонятный субъект прибыл из Омска.
И протянул очкастому оратору мандат Рыжова, который до этого вертел в руках. Троцкий взял мандат, чуть отставив от себя быстро просмотрел и взглянул на Рыжова еще внимательнее.
