Вообще-то я вдоволь наслушался таинственных голосов и привык к их переменчивым,
порой экстравагантным, требованиям. Однако на сей раз голос звучит иначе — четко
и совершенно безапелляционно. Я должен подчиниться. Пребывая в своей старой
развалюхе, в окружении жалкого имущества, я получаю инструкции, как стереть с
лица земли все знакомое и прозаическое. Воспротивиться я не могу, даже для
проформы. Я выползаю из своей берлоги с отчаянно бьющимся сердцем и отмечаю, что
меня покидают последние остатки разума.
Я прожил в этом закоулке восемь месяцев, но на прошлое не оглядываюсь. Силой
похвастаться не могу, подметки моих башмаков протерлись, зато я способен пройти
несколько миль без отдыха и нытья. Другие мне под стать: на улице полно
безмолвных пешеходов. Все эти ходячие олицетворения спокойствия и порядка
встревожили бы любого здравомыслящего наблюдателя. Но я почти не замечаю их. Мне
нужна конкретная улица. Я нахожу ее, сворачиваю налево, прохожу еще милю.
Высокие здания сменяются аккуратными домиками рабочего люда. Я принимаюсь читать
номера на почтовых ящиках. Нужный мне дом — угловой; он освещен, входная дверь
распахнута. Я вхожу, не позвонив, с мыслью, что местечко выглядит знакомо,
словно я здесь уже бывал или, может, видел этот дом во сне...
Начинается моя новая жизнь.
Я больше других привык к коренным переменам и причудам повседневного
существования. Сегодняшняя перемена просто более внезапна и четче
оторкестрована, чем прежние. Я не сомневаюсь, что оказался здесь не просто так.
Существует какая-то причина и далеко не пустячная, которая будет в свое время
разъяснена. Пока же я купаюсь в удовольствиях: впервые за долгие годы мое
существование приобрело смысл, весомость и, как ни странно, колорит.
На столике стоит вскрытая банка пива. Я беру ее, нюхаю и ставлю обратно, что для
меня не характерно. В углу стоит огромный телевизор; он по-прежнему передает
картинку спортивного канала, однако никакого действия на экране нет, только
пустой корт и трибуны. Игра отменена. Я почему-то в курсе, что этим видом спорта
никто никогда уже не будет заниматься, потому что он прекратил существование.
Однако Голос не позволяет чувству утраты завладеть моим сознанием. По его
приказу я валюсь на засаленный диван, слушаю и киваю, уставясь в пустоту.
Мне сказано, что в гараже лежат инструменты. Я перетаскиваю их в гостиную и
раскладываю в зависимости от назначения. Потом, вооружившись коротким ржавым
ломиком, поднимаюсь наверх, нахожу ванную комнату с большой чугунной ванной и
начинаю крушить заплесневевшую плитку и штукатурку, обращая в бегство
разбуженных светом тараканов.
Через некоторое время я слышу, как открывается и снова закрывается входная
дверь.
Я спускаюсь вниз, испытывая некоторое любопытство. Меня ждет красивая женщина.
Завидев меня, она улыбается. На ней модная одежда, ей примерно столько же лет,
сколько мне, однако она менее потрепана жизнью. Ее улыбка говорит о надежде,
даже о вдохновении, однако за всем этим скрывается ужас.
Как ее зовут? Мне хотелось бы спросить ее имя, но я молчу. Она тоже не
спрашивает, как меня зовут.
Вдвоем мы принимаемся освобождать гостиную от мебели и старого напольного
покрытия. С телевизионного экрана уже исчезла картинка. Я выключаю телевизор из
сети, и мы вместе выносим его на обочину. Электроника — важный ресурс. Наши
соседи — такие же случайные пары, как мы, — заняты тем же: стереосистемы,
микроволновые печи и телевизоры выстраиваются в пирамиды и накрываются пленкой.
Небольшими горками лежит огнестрельное оружие. Примерно в полночь подъезжает
громадный грузовик. Я как раз вытаскиваю из дома последний обрывок покрытия и
задерживаюсь, чтобы поглазеть на детин, грузящих добро в длинный трейлер. Один
из них мне знаком. Кажется, он был полицейским. Я помню его. Он несколько раз
пытался меня припугнуть. Сейчас мы с ним равны, вражда стала недопустимой
роскошью. Я приветственно машу ему рукой, но он не обращает на меня внимания.
Начинается дождь. Я не спеша возвращаюсь в дом. Крупные холодные капли падают
мне на затылок, и меня настигает усталость, внезапная и неодолимая, от которой
трясутся ноги и сбивается дыхание.
Голос уже сказал, что при необходимости мы можем спать. Мы с женщиной идем
наверх и, не раздеваясь, ложимся в одну постель. Нагота разрешена, как и многое
другое, — это мы слышали. Но, лежа рядом с женщиной, я чувствую ее ужас: ведь я
грязный, небритый, весь в ссадинах и саже. Я принимаю решение ограничиться сном.
— Спокойной ночи, — шепчу я.
Она не плачет, но в ее вымученных словах «Спокойной ночи!» я угадываю
сдерживаемые слезы. Была ли она в прошлой жизни замужем? Я не заметил на ее руке
кольца, однако она похожа на человека, который не мыслит своего существования
без супружества. Она не спит больше часа, но старается не шевелиться, видно,
привыкла к прежней жизни и пытается отыскать хоть какой-то смысл в творящихся с
ней и вокруг нее непонятных событиях.
Мне жаль ее.
Но сам я, скорее, приветствую перемены. Подо мной мягкая кровать и более или
менее чистые простыни. Я тоже не засыпаю, но от удовольствия, а не от тоски: я
слушаю, как шлепает по крыше дождь, и вспоминаю свою хижину из ящиков. Умершего
прошлого мне совершенно не жаль.
