ХОТЯ И СНЯТ С ВОЕННОГО УЧЕТА
1
Машину трясло на выбоинах, подбрасывало на рытвинах. Фанерный чемодан подпрыгивал и все норовил опрокинуться. Я прижал его правой ногой к борту, к теневой стороне, чтобы масло не растаяло и не запачкало новую рубашку и конспекты. Ну, рубашку можно отстирать, конспекты взять у Петра Барабанова. А вот если масло зальет курсовую работу — это настоящая беда. Я писал ее весь май и половину июня. Толстую тетрадь так быстро не перепишешь, а ведь скоро госэкзамены…
На довском перекрестке шофер притормозил. Я воспользовался остановкой и открыл чемодан. Нет, масло в холщовой тряпочке еще не растаяло. Зато моей курсовой работе, оказывается, всю дорогу угрожала банка сметаны. И когда только мать сунула ее в чемодан? Вечно она боится, чтобы сынок не проголодался, хотя мне уже скоро двадцать, и, кажется, сам бы мог о себе побеспокоиться. Общую тетрадь в коленкоровом переплете сунул под пиджак, пристегнул ремнем. Пусть там чуточку и помнется, ничего не поделаешь.
Шоссе нырнуло в густые аллеи берез. Высокие деревья с обеих сторон наклонились над дорогой, будто белесые две стены охраняют проезжих от ветра, а вверху, где сходятся они, — сплошная зеленая крыша, вроде от дождя. Зеленый тоннель лишь изредка обрывается, чтобы пропустить под деревянным мостом светлую речушку или чтобы на проезжих взглянула окнами в резных наличниках старинная деревня, а то и просто один-единственный домик — не то лесника, не то дорожного мастера.
За светлой березовой стеной мелькают поля вперемежку с болотами, густые леса с редкими полянами.
Кузов нашей полуторки уже битком набит пассажирами. Сегодня суббота, работ в середине июня не так уж много, а надо подготовиться к сенокосу, к уборке, и люди едут на базар. Женщины говорят о чем-то своем, мужчины толкуют о хороших косах, которые привезли в хозмаг, ругают кого-то за плохие точильные бруски.
— Один песок, да и только…
Седой дед, примостившийся на скамейке возле меня, укоризненно качает головой:
— Э-э, милые! Так можно век прожить и косу ни разу не наточить. Я вам расскажу, вот послушайте… — Но машина как раз въезжает на мост, и дед молчит с минуту. — С четырнадцати лет я пользуюсь клинкерным кирпичом с довского шоссе заместо бруска…
— О-о, так его не разобьешь и в голенище не сунешь. Да и шоссе опять-таки…
— Захочешь — обточишь, ежели ты косарь. — Дед замолк и тут же повернулся ко мне, дышит табачным дымом: — А что мы сами себе добра не хотим? С краю берем кирпич тот, а заместо его другой кладем. Да что тебе говорить! Ты и косы в руках не держал.
Хотел было сказать, что, хотя я и учитель, каждое лето косить приходится. Но в это время лес расступился, и широкий приднепровский луг в синих рукавах стариц и озер раскинулся перед нами. Насыпь поднималась все выше. И вот впереди сверкнул широкой полосой серебристо-голубой Днепр. За ним длинной линией выдвинулись большие дома.
Рогачев! Говорят, что назвали его так потому, что он стоит в углу, образованном впадением Друти в Днепр, так сказать, на «рогу».
Дважды в год я бывал в здешнем институте на сессиях. Что же принесет мне нынешняя, последняя? А вдруг не последняя? Вдруг «срежусь» на экзаменах. Хотя на прежних сессиях у меня не было ни одного провала. И к этой готовился каждый день: перечитал и законспектировал все, что рекомендовали преподаватели.
Машина остановилась на площади, и уже минут через десять я здоровался с Барабановым. Загорел мой Петр как негр. И когда он успел? Учится на стационаре, сейчас сдает экзамены, казалось бы, не до пляжа. А я будто из заснеженных краев явился. Да и откуда быть загару: целый день в школе, вечера за тетрадками, учебниками, книгами. В воскресенье можно поваляться на солнышке, но не разрешают врачи.
После обеда я сдал свою работу. Старший преподаватель Василий Семенович Болтушкин удивленно приподнял левую бровь, перелистал и недовольно произнес:
— Ого, а больше не могли написать?
Сессия началась. Но следующий день круто изменил мою судьбу. Это было 22 июня 1941 года,