Англичане объявили, что более не намерены соблюдать неприкосновенность представителей нейтральных держав в море. Я же намерен не признавать их и на суше тоже.
Наполеон Бонапарт
Ла-Корунья, Испания, 16 января 1809 года
Капитан Люсьен Говард, граф Росс, был уверен, что его нос сломан, шея, похоже, тоже пострадала. Он лежал на земле, придавленный своей погибшей лошадью.
На помощь врача здесь рассчитывать не приходится. Пройдет еще день, и в гавани уже будет хозяйничать Наполеон вместе со своими генералами. Все кончено, англичане потерпели поражение, суровая зима окончательно сокрушила силы сопротивления, да еще людей по ошибке отправили в Виго, а потом отозвали обратно…
Люсьен оказался в отчаянной ситуации. Передвигаться он не в состоянии, и проклятый холод прикончит его.
Смерти Люсьен не боялся, его тревожило, что ожидание конца может стать затяжным и мучительным. А больше всего бесила собственная беспомощность. Лежа на спине, Люсьен смотрел в небо и отчаянно надеялся, что конец наступит быстро. Он не молился просто потому, что не рассчитывал получить ответ небес на его призыв. На нем слишком много грехов. Он убил столько людей, хороших и плохих, во имя страны и короля! Но стоило увидеть застывший взгляд убитого врага, как ему приходило в голову, что человек всегда остается человеком, на каком бы языке он ни говорил, что его возвращения ждут дома родные. И Люсьена ждут. От этой мысли ему стало грустно, и он постарался не думать о близких.
Наступил вечер, солнце низко склонилось над горизонтом, и скоро совсем стемнеет. В некотором отдалении вдоль рядов оливковых деревьев и алоэ виднелись огоньки смоляных факелов. Похоже, искали выживших. Но у Люсьена не было сил позвать на помощь. Так он и лежал на дороге. С одной стороны возвышалась стена из грубо отесанного камня, с другой – раскинулся чей-то старый сад.
Несмотря на пронизывающий холод, ему почему-то было тепло и хорошо, и слова покаяния наконец пришли на ум сами самой.
– Прости меня, господи, ибо я согрешил.
Это оказалось не трудно. Губы Люсьена расплылись в улыбке. Нет, совсем не трудно.
Английский солдат был весь залит кровью своей лошади. Видимо, постепенно убывавшее тепло тела большого животного спасло его от стужи, позволив дожить до морозного январского утра, какие были не редкостью в это время года в Галисии.
Солдат, скорее всего, был не жилец. Светлые волосы окрасились кровью, лужицей растекшейся под его головой и продолжавшей сочиться из раны на шее. Солнце уже озарило небо первыми лучами. Повсюду лежали тела убитых. Кто англичанин, а кто француз, было не разобрать – смерть уравняла всех, подумала она. Только генералам могло прийти в голову, что эти чудовищные жертвы могут быть оправданы достойной целью. Больно было думать, что эти молодые люди, гордость и цвет обоих государств, пали на поле боя, так и не успев толком пожить. В досаде она чертыхнулась, потом склонилась над солдатом и сняла с его пальца золотое кольцо с печаткой, чтобы отдать отцу.
Между тем веки англичанина дрогнули, и он приоткрыл глаза. В бледном утреннем сиянии они казались удивительно светлыми, почти прозрачными.
– Еще… не… умер? – произнес солдат на хорошем испанском языке.
– Где болит? – вместо ответа спросила она.
Солдат улыбнулся:
– Легче… сказать… где… не… болит…
Мужчина был удивительно красив. Слишком красив, чтобы умереть вот так, посреди дороги, всеми брошенный и забытый. Праведный гнев укрепил ее решимость. Срубив куст утесника, чтобы расчистить место для задуманного маневра, она отломила от ограды жердь, подсунула ее под шею мертвой лошади и всем телом навалилась на импровизированный рычаг. Ей удалось приподнять тяжелое тело животного. Еще чуть-чуть – и оно перекатилось на бок. С уст мужчины невольно сорвался стон.
– Давай, давай, англичанин, кричи во всю глотку, – произнесла она. – На твоем месте любой бы взвыл. Твои соотечественники ушли морем, а французы хозяйничают в городе, так что никто тебя не услышит.
Кое-кому из английских офицеров удалось благополучно уплыть в сторону родины по опасному, бушующему Бискайскому заливу. Некоторые взяли на борт своих коней, другие скакуны бродили неприкаянные по улицам Ла-Коруньи, а третьим – и число их было весьма велико – посчастливилось еще меньше. Они приняли смерть у прибрежных скал, где им перерезали горло в качестве так называемого акта милосердия. Лучше умереть, чем попасть в руки врага.
Между тем к ней присоединились Адан и Бартоломеу с холщовыми носилками.
– Забирать? – спросили они, указав на раненого.
Она кивнула:
– Только поднимайте осторожнее.
Бартоломеу опустился на корточки и поскреб ногтем заляпанный грязью эполет.
– Капитан, – объявил он.
У нее упало сердце. Отец все больше и больше сомневался в том, что испанцам удастся одержать победу, поэтому старался держаться подальше от любых политических дел. Энрике скорее согласился бы предоставить кров простому солдату, нежели офицеру. А значит, объясняться с отцом будет гораздо труднее.
