Этот рассказ я уже пыталась когда-то записать, но поди ж найди его теперь в недрах переполненных и большей частью давно неработающих компьютеров. Легче начать с начала.
Доктора Пумпянского мне присоветовала Алла Леви (тогда еще Русинек). Что-то в правой стороне моего живота потребовало вдруг срочного вмешательства специалиста, а я в ту пору еще плохо ориентировалась в системе медицинского обслуживания в Израиле.
Выяснилось, что доктор хоть и значится в штате больничной кассы, но врачебную практику ведет не в поликлинике, а на дому, в той самой квартире, где проживает.
Квартира располагалась на первом этаже (правильнее сказать в бельэтаже) добротного дома в престижной части города, на улице Аза — неподалеку от скверика, в котором установлен памятник расстрелянным идишским поэтам и другим деятелям Антифашистского комитета. Дверь мне открыла женщина лет шестидесяти в темном атласном халате, со строгим, пожалуй, даже хмурым выражением лица. Буркнула: «Лехамтин (подождать)», — и скрылась в длинном узком коридоре, из глубин которого лились дивные запахи пряного жаркого.
Я присела на светлый полированный диван с овальными подлокотниками и принялась рассматривать стеллажи, занимавшие все пространство противоположной стены. Потолки были высокие, а стеллажи на удивление простецкие: прочные грубые доски, тесно уставленные роскошными художественными альбомами на разных языках. В Москве я ни у кого не встречала такого богатства — может быть, потому что знакомство водила с немногими художниками, в основном молодыми и непризнанными, не имевшими ни собственных студий, ни средств.
Широкое окно прикрывала кованая решетка, несомненно, выполненная по рисунку заказчика. Надо полагать, этой женщины в атласном халате. На потолке, на резной деревянной платформе были укреплены обычные меленькие электрические лампочки, но композиция показалась мне очаровательной. Как-то даже не верилось, что из таких дешевеньких материалов можно создать такой шедевр.
Предыдущая пациентка вышла, и доктор пригласил меня в кабинет. По моему акценту он сразу догадался, откуда я, и перешел на русский язык. Тут же, осматривая меня, успел сообщить, что родился, вырос и получил медицинское образование в Варшаве, но в тридцать девятом бежал от немцев на восток и вскоре угодил в советский лагерь.
— Поначалу привезли в Инту, потом довелось побывать и в других местах, — доложил он без особого выражения в голосе.
— Русский язык у вас превосходный, — похвалила я.
— Нет худа без добра, — согласился он.
Получив рецепт, я удалилась.
Во второй мой визит доктор Пумпянский встретил меня уже как старого знакомого и не преминул поделиться некоторыми воспоминаниями о лагере.
— Снаружи, знаете, минус сорок, иногда и пятьдесят, полярная ночь. Работа: рытье шахт и добыча угля. Пытались сделать из нас шахтеров. Земля — кремень, вечная мерзлота. Орудия труда — кайло, лопата и тачка. Десяти, а порой и двенадцатичасовой рабочий день, какие-то фантастические, абсолютно недостижимые нормы выработки.
Я уже читала и Солженицына, и Шаламова, так что доктор Пумпянский не открыл мне ничего нового.
— Разумеется, никто из нас, западников, не спешил соответствовать этим требованиям. В чемоданах у нас имелись хорошие довоенные вещи, было что менять на еду, в лагерной баланде мы были не слишком заинтересованы. Ни индивидуальных обвинений, ни сроков у нас не значилось, в лагерь нас доставили гуртом как подозрительный элемент, и начальство находилось в некоторой растерянности — не знало, как с нами обращаться. Боялись допустить ошибку, предпочитали ждать до получения соответствующих распоряжений. Затем — видимо, по указанию свыше — приняли меры, раскидали нас по разным лагпунктам. Тут уж, я вам скажу, с итальянскими забастовками было покончено…
При следующей нашей встрече он поинтересовался моими занятиями.
— Перевожу с иврита на русский, — призналась я.
— Техническую литературу или художественную?
— Художественную.
— Так-так… Это хорошо, что художественную, — одобрил он. — Это сродни писательству. Я вам, если не возражаете, назначу на девятое в последнюю очередь. Все разойдутся, а мы посидим спокойно, побеседуем.
Я не возражала.
Беседа вышла однобокая: говорил он, я только слушала.
— Россия, я вам скажу… — помедлил, порылся на полке с историями болезней, что-то переставил, бросил на меня несколько неуверенный взгляд, как будто сомневался, стоит ли продолжать, отправил на место лежавшие на столе папки, сел. — Россия — это шрам на всю жизнь. Это не отпускает. Знаете, говорят, врач — и в лагере врач, но, видимо, врачей среди поляков оказалось больше, чем им требовалось. Так что меня, молодого и здорового, направили на общие работы. Марголина читали?
Я кивнула. «Путешествие в страну зека» было едва ли не первой книгой, которую я прочла в Израиле.
— Мы с ним немного пересекались. Все поляки, польские евреи в особенности, старались держаться друг друга, однако не мы решали, где нам сидеть и где умирать. Мне, надо сказать, повезло — до того как успел превратиться в доходягу, этапировали из европейской части в Сибирь — Антибесское отделение Сиблагеря.
