Москва, Внуково, август 1994 года
Небольшая четырехместная камера Внуковского ИВС была оборудована двумя двухъярусными стальными шконками, стоявшими у противоположных стен — прямо друг напротив друга. Тоненькая струйка холодной воды, чуть слышно дребезжа, бежала из древнего крана с одиноким обломанным вентилем в сильно ободранную жестяную эмалированную раковину, слив из которой шел прямо в отхожее место, разместившееся за невысокой, приблизительно по грудь, кирпичной перегородкой у самой двери. Из маленького квадратного окошка, наглухо заваренного стальным листом, со множеством хаотично просверленных в нем мелких круглых отверстий, откуда-то с воли тонкими косыми лучами едва-едва пробивался дневной свет. Робкие лучики полуденного солнца наискось пронизывали полумрак, по пути выхватывая легкие пылинки, хаотично кружащиеся в спертом и смрадном воздухе закрытого тесного помещения, и ложились на темный бетонный пол, образуя на нем причудливое переплетение света и тьмы. Над толстой, обитой листовым железом дверью c непременными кормушкой для арестантов и глазком для контролеров, у самого потолка одиноко горела тусклая сороковаттная лампочка, наглухо закрытая толстым проволочным плафоном, а вечно сырые серые стены, покрытые грубой бетонной шубой, навевали дикую тоску.
На небольшом свободном пятачке камеры, светловолосый, высокий, мускулистый парень, на котором из одежды были только черные трусы-боксеры и легкие тапочки на ногах, весь мокрый от пота, как заведенный нарабатывал на воображаемом противнике одну и ту же боевую связку. Резкий удар ладонью в пах, рывок обеими руками за голову с мощным ударом коленом в лицо — пригибание головы противника и следом, жесткий добивающий удар основанием кулака в затылок. По всей видимости, он так занимался уже давно, но его дыхание оставалось ровным и спокойным, а каждое движение было выверено до мелочей. Все его гибкое и сильное тело двигалось в едином слаженном ритме, так что, глядя на это со стороны, можно было подумать, что в тесном пространстве камеры работает какой-то диковинный промышленный робот или киборг, монотонно, раз за разом, повторяющий одну и туже комбинацию движений. Лишь крупные капли пота, время от времени, срывавшиеся с его блестящего и перевитого тугими жгутами мышц тела, давали понять постороннему наблюдателю, что это все же не киборг, а живой человек.
На нижней шконке, аккуратно застеленной черным мохнатым одеялом, с изображеным на нем выходящим из зарослей тигром, лениво перекидывались в карты двое его сокамерников. Карты были не какими-нибудь кустарными самоделками склеенными из листов резаной газетной бумаги и жеванного хлебного мякиша, нет — это были самые настоящие игральные карты фабричного изготовления.
Ближе к двери сидел Ганс — профессиональный вор-карманник, буквально еще недавно промышлявший в аэропорту. Он по-глупому сгорел всего пару дней назад. Заранее вычислив жертву в толпе отлетающих пассажиров, Ганс аккуратно пристроился к толстой тетке, стоявшей в длиннющей очереди на регистрацию. Окинув окружающее пространство цепким натренированным взглядом и не почувствовав никакой опасности, он отточеной как бритва монетой разрезал дамскую сумочку, висевшую у той на плече. Затем, еще раз бросив пару быстрых, как молнии, взглядов по сторонам, и перекрыв корпусом обзор, он своими длинными и ловкими пальцами аккуратно, на ощупь, успешно выудил из сумочки дорогой черный кошелек из мягкой кожи… и был тут же взят с поличным двумя дюжими оперативниками, незаметно пасшими его самого начала. Резкий выкрик.
— Стоять на месте! Милиция!
Заставил душу Ганса опуститься в пятки. Оперативники уголовного розыска в этот день проводили свою операцию без согласования с местными миллиционерами, за соответствующую мзду закрывавшими глаза на шалости Ганса и нескольких его собратьев по профессии, и поэтому, предупредить карманников об опасности было некому.
Тетка, узрев как двое дюжих мужиков в белых рубашках с короткими рукавами заломили руки за спину пристроившемуся к ней сзади «студентика», поначалу было попыталась вступиться за «бедного мальчика», но, увидев свой кошелек, валявшийся на полу и нащупав порез в своей дорогой сумочке, она резко поменяла свое мнение о происходящем, заорав на весь зал «Люди! Да что же это такое делается то, а?!! Караул ограбили!».
Так Ганс и оказался там, где он находился в настоящее время. На допросах он преимущественно молчал, меланхолично ковыряя холеным ногтем стол допрашивающего его опера так, чтобы тот не видел. Выпутаться без потерь из своего положения он особо не рассчитывал и молчал чисто из блатного форса. В его ситуации все было предельно ясно, ну а зона его совершенно не пугала — не в первый раз, и, надо думать, не в последний. Подумаешь, отдохнет пару-тройку лет на даче у хозяина, а потом обратно за дело. Выглядел Ганс как классический карманник — худой и сутулый, с вечно шныряющими по сторонам шустрыми маленькими глазками болотного цвета и тонкими музыкальными пальчиками. Эти пальчики его и кормили, они были способны не только незаметно выудить у очередного лоха из кармана тугой лопатник с деньгами, но и снять с разбитной молодки нижнее белье так, чтобы та ничего не почувствовала и даже не заподозрила. С таким криминальным талантом нигде не пропадешь. Сейчас Ганс был одет в оттянутые на коленках синие спортивные треники, заправленные в черные носки и в полинявшую от частых стирок зеленую майку, которая болталась на нем как на шесте, так как была минимум на два размера больше чем нужно. Закинув ногу на ногу и опершись своей согнутой колесом спиной о шершавую стену, он опустил руку с картами себе на колено, и, прикрыв хитрющие глаза, терпеливо ждал следующего хода своего оппонента.
