ТРАУРНЫЙ ЭСТЕТИЗМЪ
И. Ѳ. АННЕНСКІЙ – КРИТИКЪ
«Чтеніе поэта есть уже творчество». Этотъ афоризмъ въ устахъ И. Ѳ. Анненскаго пріобрѣталъ особенное значеніе и какъ бы оправдывалъ принципъ, положенный въ основу его критическихъ работъ, принципъ крайняго субъектквизма.
Читая «Книги Отраженій», прежде всего видишь лицо ихъ автора, его взглядъ, улыбку, слышишь его голосъ, и та внутренняя творческая работа, которую совершалъ критикъ-читатель, является какъ что-то зримое и эстетически воплощенное. Нѣтъ, это не аналитическое изслѣдованіе «Гамлета», «Трехъ Сестеръ», «Клары Миличъ» или «Романцеро», это тѣни, видѣнія, вызванныя къ новой таинственной жизни читателемъ-чародѣемъ… Да, это – Принцъ Датскій, но я вижу новый жестъ его, котораго я не видѣлъ, когда смотрѣлъ глазами Шекспира; да, это – Маша, Чеховская Маша, но что-то еще открылось въ ея сердцѣ… «Маша любитъ, чтобы ей говорили тихимъ голосомъ немножко туманныя фразы, но чистыя, великодушныя и возвышенныя фразы, когда самоваръ потухъ, и въ столовой темнѣетъ, а по небу бѣгутъ не то облака, не то тѣни»… И эта Клара Миличъ, конечно, та самая Клара, которую такъ предсмертно воспѣлъ Тургеневъ, но у нея было и другое имя… Евлалія… «Она сначала пѣла, потомъ перешла на драматическое амплуа, – и въ тоскѣ любовнаго разочарованія, еще молодой, приняла фосфоръ въ Харьковскомъ театрѣ послѣ перваго акта Василисы Мелентьевой»… А портретъ ея такой: «Брови черныя и почти сросшіяся прямой линіей… И глаза черные, – не желтые, какъ на испанскихъ портретахъ, а именно черные, – это глаза-зрачки, трагическіе и самоосужденные»… А вотъ эти Гейневскіе призраки «Романцеро»… Да, они все такъ же плывутъ по таинственнымъ волнамъ:
So traurig schwimmen die Todten…
Но почему же они по иному теперь ужасны и по иному трагичны? Какія странныя «отраженія» разсматриваемъ мы въ этихъ книгахъ! И если въ самомъ дѣлѣ зеркальны эти книги, то не магическое ли стекло поставилъ передъ нами мастеръ? Смерть сомкнула его уста, и мы не услышимъ больше его признаній, а въ его книгахъ такъ мало разъясняющихъ словъ, и самое сокровенное всегда маскируется улыбкой скептика и эстета… Но какъ далекъ этотъ эстетизмъ отъ благодушія художественнаго гурманства: воистину, это – траурный эстетизмъ… Анненскій ничего не хочетъ знать до конца, потому что знать до конца значитъ вѣрить во что-то, быть увѣреннымъ въ чемъ-то. Но никакой вѣры Анненскій не можетъ принять въ силу какой-то странной свой «гордости». Всегда онъ созерцаетъ, эстетически созерцаетъ – и только. И въ траурной печали скользятъ передъ нимъ видѣнія. Это мститъ за себя тайна искусства. «Мнѣ отмщеніе и Азъ воздамъ». За траурной завѣсой скрылось р е а л ь н о е. «Остались только вороны, туманъ и никѣмъ неоплаканные трупы, – да съ ними одинокая, безысходно-пустынная душа поэта»…
So traurig schwimmen die Todten…
Иногда поэтъ-критикъ даже не видитъ в с е г о лица, пригрезившагося кому-то въ его глухой ночи: лишь блеснетъ единая черта, и вотъ уже спѣшитъ поэтъ къ новому образу. Такъ Гейневскій Карлъ I изъ «Романцеро» торопливо проходитъ мимо созерцателя, но, однако, успѣваетъ ранить сердце, потому что при мгновенной вспышкѣ магнія было видно, какъ дрогнули «локоны на осужденной головѣ Стюарта»…
«Чтеніе поэта есть уже творчество». У Анненскаго его читательское творчество всегда и д е а л и с т и ч н о. И въ глубинѣ такого идеализма нельзя, должно быть, отыскать начало непреложное. Читая «Книги Отраженій», мы какъ бы входимъ въ міръ иллюзій, и таинственный спутникъ сознательно ведетъ насъ въ какую-то обманчивую лунную страну. Про чеховскихъ героевъ Анненскій говоритъ: «Всѣ эти люди похожи на лунатиковъ». (1. Стр. 151). То же самое критикъ могъ бы сказать про героевъ Шекспира, Гейне, Достоевскаго и всѣхъ великихъ, на которыхъ упалъ его взглядъ. И онъ говоритъ непрестанно объ этой лунности. Передъ Гейне-Анненскимъ «по Рейну, весь обсыпанный л у н н ы м ъ свѣтомъ, скользитъ легкій челнъ, и тамъ виднѣются женщины, тоже п р о з р а ч н ы я, какъ и ихъ ладья». (ІІ. Стр. 66.) И вѣчный Leitmotiv – «So traurig schwimmen die Todten»… преслѣдуетъ поэта-лунатика, этого страннаго критика-визіонера… Вмѣстѣ съ Лермонтовымъ онъ любитъ «тишину л у н н о й ночи» и вмѣстѣ съ нимъ задерживаетъ шагъ на щебнѣ шоссе… Поэтъ-критикъ могъ бы сказать про себя тоже, что онъ сказалъ про тургеневскую героиню: «Бѣдной Софи н е ч ѣ м ъ б ы л о л ю б и т ь Б о г а. Она жила однимъ изумленіемъ, одной бѣлой радостью н е б ы т і я, о которомъ людямъ говорило ея молчаніе». Здѣсь, впрочемъ, явная неточность: нельзя назвать «радость н е б ы т і я» «бѣлой», потому что въ бѣлизнѣ вся полнота красокъ и вся сложность реальнаго. Нѣтъ, это опять тотъ же л у н н ы й экстазъ, если и чуждый сердцу Тургеневской Софи, то очень близкій сердцу тоскующаго поэта… У Анненскаго-эстета, у Анненскаго-теоретика найдется, однако, парадоксальный принципъ въ духѣ Маллармэ и Реми-де-Гурмона. Дѣло въ томъ, что поэтъ влюбленъ въ жизнь, и такимъ образомъ с м е р т ь д л я н е г о л и ш ь о д н а и з ъ ф о р м ъ э т о й м н о г о о б р а з н о й ж и з н и. «Le néant'' получаетъ символъ, входящій въ общеніе съ другими и тѣмъ самымъ ничто изъ ничто обращается уже въ нѣчто: у него оказывается власть, красота и свой таинственный смыслъ». Но могъ ли Анненскій твердо исповѣдовать даже и такой ни къ чему не обязывающій парадоксальный принципъ? Нѣтъ и нѣтъ: метафора для него всегда была дороже идеи. Что разумѣлъ эстетикъ подъ «любовью къ жизни»? На это у Анненскаго былъ отвѣтъ: «ту своеобразную эстетическую эмоцію, то мечтательное общеніе съ жизнью, символомъ которыхъ для каждаго поэта являются вызванныя имъ, одушевленныя имъ метафоры». Какъ? Символомъ являются метафоры? Никогда. И здѣсь не только неточность выраженія: это явная идеалистическая тенденція одинокаго мечтателя. Вотъ ключъ къ пониманію Анненскаго критика, – къ пониманію его лунности, его гамлетизма, ибо Принцъ Датскій едва ли не лунатикъ. «Для Гамлета, послѣ холодной и лунной ночи въ Эльсинорскомъ саду, жизнь не можетъ уже быть ни дѣйствіемъ, ни наслажденіемъ»… «Нельзя оправдать оба міра и жить двумя жизнями за разъ. Если тотъ лунный міръ существуетъ, то другой – солнечный, всѣ эти Осрики и Полоніи – лишь дьявольскій обманъ и годится развѣ на то, чтобы его вышучивать и съ нимъ играть»…
