Сон вспорхнул и отлетел быстрой испуганной птицей, будто невидимый кто подошел, тронул за плечо – вставай… Мария открыла глаза, привычно оторвала голову от подушки и начала подниматься, неуклюже вытаскивать себя из теплой ямы продавленного тяжестью ее грузного тела матраса. Она всегда, сколько помнит себя, так просыпалась – сама себе будильник. Как деревенский петух, в шесть утра. Так уж привыклось смолоду, с самого детства. Да и в радость были эти утренние подъемы – кто рано встает, тому бог подает. Это сейчас от них ни толку, ни прежней радости нет – отвернулся от нее, видно, бог–то. А иначе для чего мужа, Бориску, взял и прибрал к себе, а ее здесь оставил, совсем одну… Маета ж чистая. Потому как исчезла в ней с уходом Бориски земная необходимость, а богу — ему там, наверху, и заботы нет, что она будет делать с этими утренними часами, такими, бывало, приятно–суетливыми, наполненными чудесными запахами свежезаваренного чая да исходящих нежной румяностью только–только вынутых из духовки сдобных булочек, да тихим ворчанием притянувшегося на горячий хлебный дух Бориски, да радостным бормотанием улыбчивой девчонки–дикторши из маленького телевизора, что примостился на холодильнике. Не для себя же теперь эти булочки печь, в самом деле…
Горестно сгорбившись и свесив с кровати ноги, она уставилась в темное окно за узорчатой белой занавеской — сырое, холодное, ноябрьское. Другим бы и в радость поспать в такое утро, а ей – хоть глаза выколи. Поплакать хоть, что ли, — может, не все еще слезы утекли. « Эх ты, Бориска, Бориска… Что ж ты меня так подвел, бессовестный? Все же на том сходилось, что я раньше должна была прибраться, потому как несправедливо это. И моложе ты меня на целых десять лет, и здоровьем крепче — как твердый малосольный огурец бегал, молодой да ядреный. Шестьдесят пять – какой такой возраст для мужика? А вот поди ж ты… И откуда он только взялся, тот проклятущий тромб, раз – и нет человека. Живешь, живешь себе и не знаешь, каким именем твоя смерть будет называться… И что мне теперь прикажешь, дорогой Бориска, как жить, куда себя приспособить? Вот горе–то… — тихо проговорила Мария вслух, обращаясь к холодно–серому мокрому окну. – Хожу теперь по огромной квартире одна из угла в угол, аукаюсь, и нет мне нигде места…».
От пролившихся быстрых слез стало совсем уж неуютно и зябко, а может, это в квартире так холодно – плохо батареи еще топят, тепло экономят перед зимой. Вздохнув, она снова забралась под одеяло, удобно пристроила себя в знакомые, давно уже изученные изгибы продавленного матраса, закрыла глаза и начала вспоминать…
— … Какая ж ты старательная у нас, Машенька! Не санитарка, а просто золотой подарок судьбы! И все–то ты успеваешь, и морду не кривишь, и злобность профессиональная в тебе начисто отсутствует!
— Ой, да что вы, Софья Андреевна… На кого ж тут злиться–то? На больных людей, что ли? Они ж не виноваты, что свой горшок сами вынести не могут! Им–то ведь еще горше от этого.
— Ну да, ну да… Просто странно как–то. Я вот больше сорока лет в медицине и до начальников каких–никаких умудрилась дослужиться, а такую санитарочку впервые вижу. Добрая санитарка – это как еврей–колхозник, уж поверь мне… А семья у тебя большая, Машенька? Муж у тебя кто?
— А мужа нет, Софья Андреевна. Не получилось как–то, некогда было…
— Так ты одна совсем?
— Нет, не одна. Я с мамой живу. Вернее, мачеха она мне… А еще с сестрицей младшей, по отцу сводной, и с дочкой ее. Много нас, кое–как в квартире помещаемся – по головам ходим…
— Не замужем, значит… Эх, и куда только мужики смотрят? И я вот своего Бориску никак женить не могу! Не хочет, зараза, и все тут! Слишком я его опекала да любила всю жизнь, шагу ступить самому не давала, совсем испортила. Когда поняла свою ошибку, уж поздно было. Тридцать лет балбесу, а все по разовым бабам прыгает да под моей юбкой прячется! Пристроить бы его вот за такую, как ты… А тебе сколько лет, Маруся?
— Да много. Сорок уже.
— Да… И в самом деле много. А жаль!
— Да не расстраивайтесь, Софья Андреевна! Женится еще ваш сын. Он у вас красивый такой парень, видный…
— А ты где его углядеть успела?
— Так он приходил как–то сюда, в больницу, спрашивал у меня, как вас найти. Я его прямо до вашего кабинета и проводила. Вот тогда и разглядела…
А через неделю Бориска сам нашел ее в больнице. Она издалека его приметила – идет по коридору весь растерянный, головой вокруг вертит, как птенец, из гнезда выпавший…
— Извините, а вы не подскажете, где мне найти Машу Потапову?
— Я Маша Потапова.
— Вы?! — разочарованно выдохнул он и отстранился даже, с испугом вглядываясь в ее широкое простое лицо со стянутым белой косынкой лбом и красными от работы щеками.
— Ну да, я… А что? Вас Софья Андреевна за мной прислала, наверное? Я слышала, инсульт у нее…
— Да…Да, мама меня за вами прислала. Вы не могли бы к нам зайти сегодня? Она очень просила, чтоб вы пришли!
— Конечно! Конечно, зайду! А как она?
— Плохо. Вся правая половина тела парализована. Лежит вот…
— Так а в больницу–то почему ее не привезли?
— Да не хочет она! Уперлась – и все тут. Всю жизнь, говорит, в больнице провела, а умирать, говорит, дома буду… А вы точно придете? А то я подрастерялся как–то – все из рук валится, она сердится…
