Во второй вечер сразу проблемы с брюхом.
Всю косметичку вытрясла. Потом целую ночь таблетки из-под себя выгребала. А папа спал на раскладушке, как тогда.
Проснулись с мамой одновременно, ночь, сосны.
— Лен… Как твой живот? Что молчишь? А?
— Нормально, мам. Спи.
Проснулась, все еще дрыхнут. Умылась, губки нарисовала.
Вышла. Тишина…
Бултыхи!
Солнце только встало, ходит кошка, кис-кис. Кис-кис, дура! Убежала.
Хорошо как, Господи. Подошла к сосне, поковыряла.
Главное, все из головы выкинуть, что вертится. А то всю ночь снились строительные дела, сметы, техобоснования, объясняла каким-то отморозкам, что колонны должны здесь быть дорического ордера. Дорического, придурки! А они такие лыбятся, духи дарят.
Тихо, аж в ушах звенит. Спуститься к озеру. Какая красотень, а?
Ничего здесь не изменилось. Деревья, цветочки. Кошка опять, сучка, прибежала. И запахи — травы, хвои. Посидела на скамейке.
На завтрак рисовая кашечка такая, йогурт. Девушка котлеты еще несет. Нет, мне не надо. Не надо, по-русски говорю же. А папа записался на фитобочку.
— Ты сам, — мама ему, — как фитобочка.
И хлоп его по животу.
Папочка напряженно улыбается. Сказать маме, что не надо.
После завтрака ходили на белок.
В тот раз тоже куча белок была. Это уже их внуки.
— Правнуки… — Леник достает орешки. — Или пра-пра-правнуки.
— Пра-пра-пра-пра… — дразню и трусь щекой об его куртку.
Заходим, папа телек смотрит. На экране мое лицо.
Мама на него набросилась, выключили.
Хотела ведь, чтобы номер без телека, как тогда. Специально тот же самый номер договорилась. Ну как же! Мамочка чуть голодовку не объявила. Телек у нее свет в окошке.
Вечером ходили по Тропе Здоровья. Какой-то пипл в красных трусах делает шашлык. И на меня то так, то сяк. Шашлык ему, что ли, скучно? Опять смотрит, цирк бесплатный нашел. Лет на десять меня младше, наверное. Или на двенадцать, карма моя. Ну вот что за глупость в голову лезет, а?
После обеда с Леником далеко в рощу, река узкая, быстрая, и ни одной рожи. Только пасечника по пути. А вот и наше место. Скидываю шмотки.
— Лень, надо было его, это, про мед спросить. Дураки.
— Я кончился, а ты жива… И ветер, жалуясь и плача…
Читает.
— Раскачивает лес и дачу…
В воду! Визжим, брызгаемся. Я без лифчика. Как тогда, в детстве.
Ленька отплыл, вылез. Отряхивается, изображая мокрого пса. А мне не холодно совсем. Только левую грудь течением чуть относит, как поплавок. Волосы заколола, чтоб не лезли, а все равно лезут.
— Ленька! Лепсер-Попсер!
— А!
— Почитай еще!
— А?!
— Еще!
А облака такие, что дождь. И как будто ничего не было. Никаких двадцати шести лет.
На ужин салат из свеклы. У всех красные губы.
— Семейка вампиров, — говорю.
— Вампиры чеснок не едят, — вставляет Леник.
А у самого, между прочим, самые красные.
После ужина гуляли к озеру.
Закат, краски, плакать хочется! А мамочка все время в своем репертуаре дергалась. То ей ветер, то сережку потеряла.
А папа с Ленькой вели отлично. Попытались о политике, но я на них посмотрела. Зато мамочка все со своей сережкой.
— Мамочка, расслабься и посмотри, какой закат!
Обняла ее даже:
— Я тебе сто таких сережек куплю!
— Да уж, купишь! Особенно теперь…
— Ты чего-то сказала?
— Ой, да нет, ничего. Холодно чего-то! Замерзла я. Нога замерзла.
Ведь договаривались же! Весь закат своей сережкой обосрала. В номере, конечно, ее нашла, целовала ее полчаса: «Ах ты моя сволочь!».
Гена работает на лодочной станции. Гена. Тот, красные шорты. Мистер Красные шорты. Катамаранами заведует, лодками. Там же и спасатель.
— Спас кого-нибудь?
Улыбается. И не на пятнадцать лет младше, а всего на десять. Шашлыки на заказ делает. Сидим возле воды, пиво пьем. Налей мне еще. Бульк-бульк. Так себе пиво.
— Со знакомством, — говорит.
Ну, со знакомством, ладно. Хорошо вокруг, и вид ничего, сосны такие, только вот мошки. Еще одна! Кусаются, как собаки.
— А я привык.
Ну да, ну да. Местный, кожа — не прокусишь. Смотрю на его кожу.
Нет, не из местных. Назвал город, откуда. Но я как раз комара хлопнула. Вот такого жирного!
Положил пустую баклажку, капнул пеной на штаны. Сегодня мы в синих трениках.
Итак, значит, Гена. Гена-Гена-Гена. Ген у нас еще не было.
И не будет.
Мама с утра сбегала уже в церковь. Вернулась довольная такая, светлая.
Вытащила целый пакет крыжовника.
Тысячу лет его не ела!
Вот так живешь, а столько всего вокруг не ешь.
Пошла в ванную, мыть.
А тогда здесь церкви не было. И мама ни во что не верила. И папочка. Верил в науку, до сих пор «Наука и жизнь» на даче стопками валяется, в мышиных какашках.
А я верила в вампиру. Ленька из лагеря привез целый сюжет. Укрывалась с головой. А вдруг вампира сможет сбросить с меня одеяло? А? Что тогда, а?
— Лен! Ты что там, уснула с крыжовником? Или мылом его моешь?
— Ага, шампунем!
Выключаю воду. Смотрю в зеркало. Два седых волоса. И вот еще один.
Генка очень смешной. При ходьбе щеки трясутся. Как хомяк, говорю ему.
Это плохо. Серьезно. Если какой-то мужик начинает мне казаться смешным — то это все, картина Репина, не успеваешь даже тормознуть. Машина вбок, в кювет и вверх колесами.
Сидим под старыми соснами. Он из Владикавказа.
Задираю голову. Как в кино, стволы вверх, как пальмы, перспективное сокращение.
