Рэй Дуглас Брэдбери
Театр одной актрисы
— И каково же быть женатым на такой женщине, в которой все женщины сразу? — спросил Леверинг.
— Приятно, — ответил мистер Томас.
— Вы говорите так, будто речь идет о каком-то пустяке вроде глотка воды!
Томас посмотрел на критика, продолжая разливать кофе по чашкам.
— Вам показалось… Спору нет, Эллен изумительная женщина.
— Я вспоминаю прошлый вечер, — сказал Леверинг. — Господи, что это было за представление! Сколько раз ее вызывали на бис! А какие ей дарили букеты! Нежнейшие лилии! Алые розы! И как потом все ловили цветы, которые она кидала в зал! Казалось, будто мы нежданно-негаданно оказались в весеннем саду!
— Как вы насчет кофе? — спросил мистер Томас, доводившийся Эллен супругом.
— Выслушайте меня! Если мужчине очень повезет, он встретит за всю свою жизнь три-четыре вещи, способные по-настоящему свести с ума, это музыка, живопись и одна или две женщины. Да, конечно же, я критик, но подобных чувств я не испытывал еще никогда!
— Мы отправляемся в театр через полчаса.
— Замечательно! Вы встречаете ее после каждого представления?
— Да, это абсолютно необходимо. Скоро вы сами поймете почему.
— Конечно, я пришел сюда прежде всего затем, чтобы увидеть супруга Эллен Томас, счастливейшего из смертных. Насколько я могу понять, обычно вы ожидаете ее в этом отеле?
— Ну почему же? Иногда я гуляю по Центральному парку, еду в подземке до Гринвич-Виллидж или разглядываю витрины на Пятой авеню.
— А часто ли вы бываете на ее спектаклях?
— Признаться, я не видел ее на сцене больше года.
— Она попросила вас не ходить на ее спектакли?
— Ничего подобного.
— Вам просто надоело смотреть один и тот же спектакль?
— И это не так.
Томас достал из пачки новую сигарету и прикурил ее от окурка.
— Я понял. Вы и без того видите ее каждый день. В этом удивительном театре вы, счастливчик, являетесь единственным зрителем. Прошлым вечером мы беседовали с Аттерсоном, и я спросил у него: может ли мужчина мечтать о чем-то большем? Вы женаты на этой поразительно талантливой женщине, которая способна принять любой женский образ, будь это французская кокотка, английская шлюха, шведская швея, Мария Стюарт,[1] Жанна д'Арк, Флоренс Найтингейл,[2] Мод Адамс[3] или китайская принцесса. И потому я вас ненавижу.
Господин Томас хранил молчание.
Леверинг перевел дух и продолжил:
— Представляю, как завидуют вам другие мужчины, изнывающие от однообразия семейной жизни! Вас утомила ваша супруга? Не спешите менять жен, меняется сама ваша жена. Presto![4] Она как хрустальная люстра, играющая сотнями переливов света! Свет ее личности окрашивает сами стены этих комнат! В таком пламени мужчина может греться две жизни, и не наскучит!
— Моя жена смогла бы оценить ваши слова по достоинству.
— Но разве не об этом мечтает каждый мужчина? Он ждет от своей супруги чего-то необычного, чего-то чудесного! Увы, мы ищем калейдоскопичности, а находим алмаз с одной-единственной гранью. Конечно же, он может и блестеть, никто не отрицает этого, но после тысячи повторений даже потрясающая Девятая симфония Бетховена превращается в колебание воздуха, не более того!
— Девять лет тому назад мы с Эллен еще путешествовали, сказал супруг, доставая последнюю сигарету из пачки и наливая пятую чашку кофе. — Раз в год мы брали отпуск и уезжали на месяц в Швейцарию. — Он улыбнулся, в первый раз за время этого разговора, и откинулся на спинку кресла. — Вот тогда-то вам и нужно было брать у нас интервью.
— Ерунда. — Леверинг встал из-за стола, накинул на себя пальто и указал на часы. — Если не ошибаюсь, нам пора.
— Да-да, вы правы… — вздохнул Томас, нехотя поднимаясь с кресла.
— Можно немножко живее? Ведь вы едете не за кем-нибудь, а за самой Эллен Томас!
— Спасибо, что напомнили! — Томас отправился за своей шляпой. Вернувшись назад, он едва заметно улыбнулся и спросил: — Как вам мой вид? Подхожу ли я на роль оправы для этого бриллианта или, скажем, на роль сценической декорации?
— Бесстрастие, вот как это называется! Именно так — бесстрастие! Мрамор и гранит, железо и сталь! Полная противоположность всему утонченному, эфемерному, как прикосновение к эманации, исходящей из опустевшего кубка, в котором некогда были духи!
— В вас пропадает оратор.
— Да, сам изумляюсь. Слова приходят ко мне сами. — Леверинг подмигнул Томасу и похлопал его по плечу. — Мы наймем экипаж, распряжем лошадей и дважды прокатим вашу супругу вокруг парка, идет?
— Вполне хватит и одного раза.
Они вышли на улицу.
Такси остановилось перед пустым театральным подъездом.
— Мы приехали слишком рано! — радостно вскричал Леверинг. — Пойдемте посмотрим финал!
— Нет-нет, увольте.
— Как? Вы не хотите посмотреть на свою жену?
— Вы уж меня простите.
— Но ведь это самое настоящее оскорбление! Вы оскорбляете не меня, но именно ее! Если вы не пойдете сейчас со мною, я за себя не ручаюсь!
— Пожалуйста, оставьте меня в покое.
Леверинг схватил Томаса за руку и повлек его за собой.
— Сейчас мы увидим все собственными глазами! — сказал он, распахивая дверь зала. Тише!
Капельдинеры дружно повернулись в их сторону, но, узнав Томаса, тут же потеряли к ним всяческий интерес. Они недвижно стояли в темноте зрительного зала. Сцену, на которой высилось шесть коринфских колонн, заливал розовый, бледно-лиловый и нежно-зеленый свет. Публика сидела, затаив дыхание.
