В последнее время его все чаще тянуло репетировать. Он садился напротив окна, включал тяжелую музыку, брал незаряженный пистолет и подносил ствол к виску. Через минуту, две или три он нажимал на спуск. Репетировал. Так он это называл. Чем не духовное упражнение? Даже если знаешь, что обойма пуста и нет патрона в стволе… ну а вдруг? Маленькое, ничтожное «вдруг», обладающее исчезающей, почти чудесной вероятностью, превращало это пошлое действо в опасное приключение, от которого льдом сковывало кишки и в голову приходили разные странные мысли. В обычном состоянии в голову редко приходят странные мысли. По правде говоря, они невразумительны. Не пропечатавшиеся на извилинах слова, что подобны набранным осыпающимся шрифтом…
Собственно, и без патрона в стволе репетиция обладала психотерапевтическим эффектом. От многократного повторения она становилась своего рода ритуалом — то ли отводящим беду, то ли, наоборот, приманивающим смерть. Кому же понравятся бесталанные дразнилки, исполняемые по чужим либретто энное столетие подряд?
Сколько ни смотри в стену, в темноту или в звездное небо, видишь только себя, свое маниакально искаженное «я» в окружении своих же вчерашних призраков или — что еще хуже — завтрашних призраков. Ему в самом деле казалось, что репетиция — попытка избавиться от этих призраков, потому что никто не принадлежит себе настолько, чтобы встретиться с собой больше одного раза в жизни. Выходило, он тоже даром терял время в ожидании этой встречи. И, если уж она могла состояться где угодно, когда угодно, при каких угодно обстоятельствах, было абсолютно все равно, чем заниматься в период ожидания.
Он снова и снова заставлял себя: Сядь. Закрой глаза. Открой глаза. Смотри. Думай о том, что все это может быть в последний раз. Не играй с собой. «Мыльная опера» закончилась. Вернее, следующая серия пройдет без тебя. Эта мысль куда невыносимее, чем та, что следующей серии вообще не будет. И вообще, тотальный конец света выглядит намного симпатичнее личного выползания через неприметную дверь, которой даже и не хлопнешь как следует… Вспомни всех, кого ты хотел бы сделать своими попутчиками. Что, для этого у тебя недостаточно времени? Ну хорошо, вспомни хотя бы избранных. Самых-самых. Тех, кого ни за что нельзя оставлять здесь, иначе ты этого не переживешь. Ты просто обязан прихватить их с собой — на тот маловероятный случай, если существует ад. И тем более, если ада не существует.
Простое правило — «живи так, будто каждый день последний» — срабатывало далеко не всегда, и на следующий день (а следующие дни пока еще случались) наступало безалкогольное похмелье — давили вина и сожаление, и осознание того, что все равно он ни черта не понял в этой жизни, ни на шаг не приблизился к тайне существования. Тогда он решил попробовать другой путь: искать в непосредственной близости от смерти. Занятие опасное, в чем-то привлекательное, в остальном — отталкивающее всякого, кто на самом деле хотел бы всего лишь научиться жить. Но его не покидало предчувствие, что копать надо где-то в минутной, если не секундной, окрестности небытия. Там, где обнажается все, что скрыто иллюзиями, ложью, гордыней, надеждой и сотнями застилающих глаза миражей.
Тут перед ним встала проблема — как репетировать, не рискуя при этом всерьез. Ведь его целью была жизнь, а не смерть; он мнил себя здоровым искателем истины, а отнюдь не самоубийцей. Но, как ни крути, играть не рискуя означало заигрывать — то есть заниматься очередным дешевым самообманом, который отметил клеймом неудачников и потерянных многие поколения.
Поэтому ему все-таки пришлось репетировать с заряженным оружием, а это уже смахивало на «русскую рулетку».
Ничто не предвещало беды.
Ничто не предвещало перемен к лучшему.
День начинался как всегда. И отчего-то возникала уверенность, что и кончится он как всегда — несмотря на всякие там «человек предполагает, а бог располагает…» Это была стабильность во всей своей красе — основа душевного покоя и эмоционального равновесия. Что могло поколебать ее? Только грубое вмешательство извне (не обязательно божественное), либо собственная глупость. Последнее — гораздо вероятнее. Глупость ходила рука об руку со скукой.
NN просыпался рано и быстро. Ему казалось, что сон — это потеря времени, и раз уж она неизбежна, то надо свести ее к минимуму. Соответственно, валяться в постели было еще менее оправданной растратой минут и часов. Правда, если бы у него спросили, для чего такого важного он собирается использовать высвобождающиеся день ото дня кучки времени, он затруднился бы ответить.
Он был свободен, финансово независим, избавлен от ожесточенной борьбы за кусок хлеба — и в результате не знал, что делать со своей жизнью. «Что тебе еще надо, зажравшаяся тварь? — часто спрашивал он себя. — Чего тебе не хватает?» Ну, он-то знал — чего. Веры, любви, надежды, да и самой жизни. Он почти постоянно испытывал ощущение неуловимой утраты — причем чего-то такого, что ему, в сущности, и не принадлежало. Он подозревал: что-то незаметно скользит мимо него. Проходит, пролетает, проползает, проплывает… и прячется в щелях, которыми изобилует состарившаяся реальность. Пытаться достать оттуда это «нечто» было так же бессмысленно, как выковыривать тени из темных уголков. Толку никакого, а можно извлечь на свет дерьмо, о котором прежде — ни слухом, ни духом.
