(рассказ)
Оно с грохотом и воем вылетело на нас из непроглядного мрака. Я невольно отпрянул; нас окатило светом прожекторов, и каждый предмет в каморке задребезжал. Но вот моторный вагон промчался мимо, и остался лишь перестук колес, да потянулась вереница освещенных окон, мельтешащих, словно плохо заправленная пленка на кинопроекторе. Перед глазами зачастили фигуры пассажиров: мужчины, с тоскливым видом притулившиеся на жестких скамьях; пара влюбленных, позабывших про поздний час и вообще все на свете; бородатый старик-еврей в черной шляпе, погруженный в глубокий сон; двое ухмыляющихся негров из Гарлема; попадались и кондукторы — в ярком вагонном освещении их форменные костюмы казались черными кляксами. Затем мелькнули красные хвостовые сигналы, и грохот стих в жерле туннеля отзвуком далекого землетрясения.
— Экспресс три-один, — негромко сказал мой друг, устроившийся перед пультом. — Минута в минуту. Последний, между прочим — практически до самого рассвета.
Он бросил несколько слов в телефонную трубку, но я их не уловил: в ушах у меня все еще звенело после поезда с его грохотанием. Пока же я решил осмотреться. Удивительно, но в крошечной комнатушке хватало на что поглядеть, тут было великое множество необычных вещей — переключателей, катушек и каких-то хитрых механизмов, схем, графиков и прочих документов, ну а господствовала надо всем огромная черная панель, по которой нечто вроде светящегося червяка медленно ползло вдоль пунктирных линий с подписями: «49-я улица», «52-я улица», «58-я улица», «60-я»…
— О, эта штука совсем новая! — заметил мой друг, отложив трубку и тоже уставившись на панель. — Боже, мне и подумать страшно, во сколько она обошлась. И это не просто карта, кстати говоря. Она все фиксирует! При помощи невидимых лучей — такие устраивают в бутлегерских притонах и гаражах богачей, чтобы двери открывались сами собой. А у нас в туннеле они установлены через каждые двадцать пять ярдов на пятимильном участке. Посчитай на бумажке, сколько все это может стоить, и получишь такую цифру, что глазам своим не поверишь. А вот власти отвалили всю сумму и даже не пикнули. Когда мэр Уокер[1] собрался в отставку, это решение он провел одним из последних. «Джентльмены, — воззвал он к бюджетному комитету, — совершенно не важно, как вы относитесь ко мне! Главное, что эта программа должна быть принята!». И ее приняли. Никто и не подумал возражать, хотя город в то время был почти на мели… Что такое, приятель? У тебя странный вид.
— И ощущения тоже странные! — признался я. — То есть ты хочешь сказать, что все началось аж тогда? В эпоху Уокера?
Он рассмеялся. Чудной это был смех — и как-то неуютно он растворился в последних отголосках грохотания, доносившихся издалека.
— Бог мой! — воскликнул он. — В эпоху Уокера… друг, Уокер еще даже на первый срок не пошел, когда все началось! Бери уж сразу годы мировой войны, а то и раньше. То крушение, помнится, свалили на немецких шпионов — якобы нас хотели припугнуть, чтобы не лезли помогать союзникам. Газетчики вопили о каких-то там мифических «признаниях» и фактах, которыми они-де располагали. Мы им не мешали, конечно. А зачем? К тому времени Америка и так уже вступила в войну. А если бы нью-йоркцам рассказали о настоящей причине катастрофы… да уж, тогда все ужасы Шато-Тьерри, Вердена и так далее, вместе взятые, и рядом бы не стояли с тем разгромом, который учинила бы взбесившаяся толпа! Люди просто не вынесли бы этой мысли. Лишились бы рассудка, если б узнали, что скрывается здесь, глубоко под землей.
Тишина показалась мне невыносимей любого грохота — тишина бескрайних подземных пустот, исполненная чего-то непонятного, напитанная странными отголосками. Ее нарушало лишь «кап, кап» из какой-то протекшей трубы — и тихое потрескивание, с которым ползущие огоньки на панели отсчитывали 68-ю улицу, 72-ю, 78-ю…
— Да, — не спеша заговорил мой друг. — Они расстались бы с рассудком, если б узнали. И я иногда удивляюсь, как не сошли с ума мы сами — те, кто все-таки знает и кто сталкивается с этим ужасом ночь за ночью, год за годом. Наверное, мы как-то справляемся потому лишь, что не встречаем ужас в лоб, не пытаемся осмыслить как что-то реальное. Не вдумываемся, вот и все. Мы даже никак не называем тех, кого сдерживаем здесь. Говорим просто: «Они», «один из Них» — то есть принимаем как должное, как каких-то заморских врагов. Как нечто такое, что просто есть и все тут, и надо этому противостоять. А если бы всерьез задумались, кто они такие, то всё, крышка! Человеческой природе такого не вынести, поверь мне — не вынести!
Он помолчал, глядя во мрак туннеля. На стене все потрескивал индикатор: «92-я улица», «98-я», «101-я»…
— После 120-й уже более-менее безопасно, — послышался голос моего друга, но я не отрывал взгляда от панели. — Когда поезд достигнет той точки, загорится зеленый огонек, то есть «все спокойно». Хотя полной безопасности никто не гарантирует, сам понимаешь. Просто дальше той точки, по нашим данным, Они не забираются. Могут, конечно, и забраться, но пока что такого не случалось. Видимо, у Них в мозгах какое-то ограничение. Они рабы привычек. Иначе зачем бы держаться за один коротенький участок туннеля, когда перед тобой вся система подземки, все ветки и переходы — гуляй себе, было бы желание. Другого объяснения мне в голову не приходит, хотя можно и в сверхъестественное удариться: дескать, Они «привязаны» к этому участку какими-то там мистическими законами. Или все дело в том, что этот туннель залегает глубже других — его ведь прорубили через самую толщу Манхэттена, да так близко к Ист-Риверу
