Рэй Дуглас Брэдбери
Не узнали?
— Не узнали? Быть такого не может!
Незнакомец уже тянул руку для приветствия.
— Как же, как же!.. — бормотал я. — Если не ошибаюсь…
Совсем растерявшись, я беспомощно озирался по сторонам. Мы встретились средь бела дня во Флоренции, на переходе через улицу. Он направлялся в одну сторону, я в другую — можно сказать, столкнулись носом к носу. Теперь он выжидал, когда я назову его имя. Я лихорадочно рылся в памяти, но безуспешно.
— Насколько мне помнится… — снова начал я.
Он схватил меня за руку, словно боясь, как бы я не сбежал. Его физиономия сияла от радости. Он меня узнал! И вправе рассчитывать на взаимную любезность, верно? Так что поднатужься, приятель, читалось у него на лице, вспоминай!
— Я — Гарри! — Его терпение лопнуло.
— Гарри?..
— Стадлер! — весело рявкнул он. — Хозяин мясной лавки!
— О господи, ну конечно же! Гарри, чтоб мне провалиться на этом месте! — Я с облегчением тряс его руку.
На радостях он едва не пустился в пляс.
— Ну да, он самый! За девять тысяч миль от дома! Неудивительно, что вы меня не узнали! Я остановился в Гранд-отеле. Шик-блеск, в вестибюле паркет наборного дерева! Поужинаем сегодня вместе? Бифштекс по-флорентийски — ваш мясник плохого не посоветует, так ведь? Значит, договорились! В семь вечера.
Я набрал в легкие побольше воздуха, чтобы выдохнуть решительный отказ, но…
— Сегодня в семь! — громыхнул он.
Повернувшись на каблуках, мясник ринулся дальше и чуть было не угодил под мотороллер. Уже стоя на кромке противоположного тротуара, он выкрикнул:
— Гарри Стадлер!
— Леонард Дуглас, — отозвался я, неизвестно зачем.
— Как же, помню! — Махнув рукой на прощанье, он растворился в толпе. — Уж я-то помню…
Только этого не хватало, рассуждал я сам с собой, разглядывая правую руку, изрядно намятую и только что освобожденную. Кто же это был?
Хозяин мясной лавки.
Я представил, как он готовит к продаже бифштексы: белый колпак-кораблик, оттеняя щеки цвета свиного окорока, чудом держится на жидких светлых волосах, а руки истязают кусок говядины.
Действительно, мой мясник!
Ну и ну! Я не мог успокоиться до самого вечера. Надо же так влипнуть! Зачем было соглашаться? И какого черта он навязывается? Мы ведь совершенно чужие люди — так только: «С вас пять шестьдесят» — «Спасибо, всего доброго». Проклятье!
Каждые полчаса я звонил в отель. У него в номере никто не снимал трубку.
— Может быть, вы оставите сообщение, сэр?
— Нет, благодарю.
Слюнтяй! — ругал я себя. Оставь сообщение: заболел. Оставь сообщение: умер!
Просидев полдня у телефона, я так и не собрался с духом. Неудивительно, что я не узнал этого горлана. Когда постоянно видишь человека за прилавком, за конторкой, за рулем, за пианино и так далее, очень сложно его узнать, если в момент встречи он не торгует, не записывает, не управляет, не исполняет, не доставляет, не обслуживает. Автомеханик без своего замасленного комбинезона, адвокат, сменивший строгий костюм на огненно-красную спортивную майку, официантка из ночного клуба, избавленная от непременного корсета и доверившая свои формы умопомрачительному бикини, — все, все они становятся чужими, посторонними, да еще обижаются, если их не узнаешь! Да и то сказать, все мы считаем, что, куда бы ни пришли, как бы ни оделись, уж нас-то ни с кем не спутать. Рядимся в генерала Макартура,[1] сходим на берег в далекой стране и возвещаем: «Я вернулся!».
Но кому какое до нас дело? Взять хотя бы этого владельца мясной лавки: где, спрашивается, его колпак, где забрызганный кровью фартук, где вентилятор над головой (чтобы отгонять мух), где сверкающие ножи, острые крюки для подвески туш, крутящаяся каменная столешница для разделки мяса, холмы розового фарша и пласты говядины с тонкими прожилками? Без этих принадлежностей он просто мститель в маске.
Кроме всего прочего, за время отпуска он помолодел. Обычно так и бывает. Двухнедельное путешествие, фантастическая архитектура, изысканная кухня, редкие вина, здоровый сон — и десятка лет как не бывало, и уже не хочется возвращаться назад, в старость.
Что до меня — я находился на самом гребне этой волны, когда стремительно накручиваешь мили, сбрасывая годы. Мы с этим мясником обрели вторую жизнь, превратились в великовозрастных юнцов и столкнулись во Флоренции, чтобы среди потока машин прокричать какую-то чушь и проверить память.
— Черт тебя раздери! — Я с досадой нажимал на телефонные кнопки.
Пять часов: ни ответа, ни привета. Шесть: никто не подходит. Семь: тишина. Да что ж это такое?
— С меня хватит! — крикнул я в окно.
Тут в соборах Флоренции зазвонили колокола, обрекая меня на неизбежное.
Бух! — Кто-то в сердцах грохнул дверью, выходя на улицу.
Это был я.
Уже в пять минут восьмого мы встретились в назначенном месте; я подозревал, что нам кусок не полезет в горло, как истосковавшимся влюбленным, которые бросаются друг к другу после долгой разлуки.
Поужинаем — и разойдемся; даже не так: поужинаем — и разбежимся в разные стороны, читалось на наших лицах, когда мы, потоптавшись в холле, все-таки обменялись рукопожатием. Вернее сказать, похвалились силой рук. Каждый жест почему-то сопровождался фальшивыми улыбками и неестественными смешками.
