Человек сошел с электрички одним из последних. Покидать вагон он не спешил: не хотел толкаться среди капризничающих детей и потных теток.
Обойдя море суетливых дачников, в котором буйками выделялись клетчатые сумки со снедью и коробки с рассадой, он презрительно усмехнулся.
Все это мерзкое болото, людская человеко-масса.
Народ.
Обыватели.
Тупые потребители разрушающих желудок чипсов и разжижающих мозг американских боевиков.
Они совершенно не задумываются о своей жизни, о собственном предназначении. И зачем-то регулярно воспроизводят себе подобных.
Разумеется, ни одному из этих лишенных интеллекта и воображения людишек не пришло бы в голову такое, хотя бы отдаленно похожее на то, что он задумал.
Впрочем, так и должно быть.
Есть общий биовид и есть его отдельные гениальные представители.
Такие, как он…
Человек быстрым шагом углублялся в лес.
Дачники выбрали освещенную гравийную дорогу, ведущую прямо к поселку, но ему не хотелось, чтобы потом, после того, как все будет кончено, кто-то мог вспомнить его внешность. Путь по лесной тропинке был более долгим и менее комфортным, но человек никуда не торопился.
Накануне поездки он прихватил с собой фонарик, однако дополнительного освещения не понадобилось.
Диск полной желтовато-бежевой луны прекрасно подсвечивал шершавые стволы сосен и мягкую душистую траву на обочинах тропинки.
Возле поляны, плавно переходившей в спуск к реке, человек замер.
От воды шел легкий туман, разделявшийся на длинные седые пряди.
Казалось, на траву наброшена сеть таинственного дыма, и вот-вот среди тьмы вспыхнет пламенное зарево костра и вокруг огня затанцуют обнаженные гибкие ведьмы с длинными волосами.
Открывшаяся перед его глазами картина напоминала кадры из «Мастера и Маргариты»; ту сцену, где Марго перед визитом к Воланду проходит обряд причащения кровью в ночном лесу.
«Все-таки Бортко – гениальный режиссер, он понимает Булгакова, как никто другой», – пробормотал человек, улыбаясь березам с пышными локонами.
Налюбовавшись мистическим пейзажем, он снова устремился вперед.
Тим уже ждал его в условленном месте.
В ночном полумраке улыбка парня выделялась ярким пятном.
Человек скептически хмыкнул.
Тим стойко ассоциировался у него с молодым безмозглым современным поколением. С ничтожными потребителями, отчаянно напрягающими малоразвитые мозговые извилины, пытаясь следовать модному нынче позитивному мышлению…
От Тима пахло жевательной резинкой, свежим парфюмом и предвкушением приличной суммы бабок.
– Принес? – поинтересовался человек у Тима, не здороваясь.
Тим быстро кивнул и вынул из висящего на плече портфеля для ноутбука сверток.
Он с видимым равнодушием развернул его. Серьги, колье, золотое колечко, серебряный браслет, перстень и портсигар. А вот – то самое, ради чего все и затевалось, – золотая браслетка, талисман Михаила Булгакова.
Считаных секунд хватило ему для того, чтобы почувствовать: от браслетки идет мощная струя сильной теплой энергии.
Все верно.
Настоящая вещь…
Любимая безделушка гения…
– Спасибо, – он с любопытством поглядел в голубые глаза Тима. Взгляд у юноши был нетерпеливым и радостным, совершенно не омраченным предчувствием приближающейся смерти. – Я доволен. Я тоже все принес, как обещал.
Он сунул сверток с антикварными украшениями в спортивную сумку, достал пакет, набитый пачками старательно нарезанной накануне бумаги.
Сейчас Тим возьмет пакет.
И, глядя вниз, достанет пачку, попытается извлечь купюру.
Мальчишка туп, но осторожен; ни за что не уйдет, не убедившись, что его не «кинули».
В запасе будет максимум полминуты, чтобы успеть достать нож и нанести удар.
Бить надо наверняка.
Нельзя допустить, чтобы Тим заорал – дачи находятся отсюда совсем близко, не хватало еще, чтобы кто-то бросился ему на помощь…
Выдохнув, он нащупал в кармане рукоятку ножа. И сразу же вспорол мягкую беззащитную мякоть живота негромко охнувшего парня.
К горлу подкатил комок.
Теплая, терпко пахнущая кровь Тима брызнула ему на лицо. От этого человека сильно затошнило. Но он справился с накатившей дурнотой. И, убедившись, что Тим мертв, устремился прочь…
Татьяна Лаппа, 1917 год, Вязьма
Ребенок во мне все растет. На прошлой неделе Анна, что помогает мне управляться по дому, расшила в талии мое серое шерстяное платье. За работой она все повторяла: «Ох, зачем барыне платье расшивать? Скоро опять сделается оно мало. Я бы для вас лучше сшила платье новое, широкое».
Объяснять Анне, что нет нужды в новом платье, так как материнству моему не суждено случиться, я не стала. Пару лет тому нашу прислугу ссильничали пьяные мужики. С той поры она малость повредилась рассудком, хотя это и не сказалось на добром нраве ее и на безупречном прилежании.
– А что доктор, обедать не выйдет? – кричит Анна из столовой, звеня серебряными приборами. – Занедужил барин наш?
Я молчу. Впрочем, мои ответы Анну не интересуют. Накрывая на стол, она все воркует, что доктор болеет, но надо бы ему поправляться – ведь скоро появится ребенок, и хорошо бы, чтобы мальчик.
