Свет полной луны затопил и обшарил весь город, не осталось и щели, где можно было от него укрыться. Результат был беспощаден: Лондон выглядел столицей лунного царства, плоской, изрытой кратерами, вымершей. Был поздний час, но еще не полночь; теперь, когда не шли автобусы, отполированные мостовые и тротуары этих кварталов подолгу отбрасывали ничем не нарушаемое отражение света. Парящие над улицей новые многоэтажки, приземистые старые дома и лавки казались одинаково хрупкими на свету, который заливал все окна, что смотрели на луну. Смехотворно бесцельна была сейчас светомаскировка – ведь с неба можно было разглядеть каждую планку на шиферной крыше, каждый побеленный бордюр, каждый контур голой клумбы в зимнем парке; а озеро, с его сверкающими изгибами и островками под тенью деревьев, на протяжении миль – да, целых миль – могло служить сверху отличным ориентиром.
Однако небо, в холодном безмолвии которого плыли не облака, а лишь темные формы аэростатов, оставалось холодно безмолвным. Немцы теперь не прилетали в полнолуние. Но зато, казалось, возникла иная, не материального свойства угроза, она-то загоняла людей под крышу. Этот день между двумя днями, это новое добавочное бремя стало для них непосильным испытанием. Люди замыкались в четырех стенах, и в их затворничестве было нечто исступленное: зажатая со всех сторон, плотно спрессованная жизнь распирала здания изнутри. Но ни один лучик света, ни единый голос, ни тишайший звук радио не вырывались наружу. Лишь время от времени урчала земля под улицами и домами: в эти часы всего отчетливее доносился гул поездов метрополитена.
Перед входом в парк – ворота его были теперь сняты – улица, ведущая вниз, с северо-запада сворачивала на юг и переходила в узкую, в глубине которой продолжали бесполезно вспыхивать светофоры, сменяя сигнальные огни. С асфальтовой площадки у входа в парк можно было увидеть обе улицы, а позади между столбами открывалась картина более привычная: вода, трава, деревья. В этом месте и в этот момент трое французских солдат, направлявшихся в общежитие, которое они никак не могли найти, прервали свою песню и насмешливо слушали водяных птиц, разбуженных лунным светом. Два дежурных пожарника из отряда противовоздушной обороны, сменившись с поста, стали переходить по диагонали дорогу – у каждого локоть лежал в жестяной каске, подвешенной на согнутой руке. Пожарники повернули розовато-лиловые в лунном свете лица к французам и взглянули на них с абсолютным безразличием. Шаги тех и других простучали в противоположных направлениях и замерли. Постепенно смолкли голоса птиц, и больше ничего не было слышно и видно, пока из метро, обогнув кирпичную стенку (ее поставили, чтобы избежать паники при налетах), не вытекла тонкая людская струйка. Все эти люди поспешно рассеялись, словно пристыженные или растворенные в белой кислоте ночи; задержались только девушка с солдатом, которых, судя по медленному их шагу, не ожидало никакое прибежище, кроме них самих, да и в этом они, видимо, были не вполне уверены. Слитая в одну тень – он высокий, она маленькая, – парочка направилась было в парк. Они заглянули внутрь, но не вошли и остановились у входа как бы в молчаливом споре. И вдруг, как по команде, поданной с улицы и воспринятой разом их живущими в одном ритме телами, повернулись кругом – туда, откуда они только что пришли. Закинув голову, солдат измерил взглядом высоту ближнего здания, и девушка видела, как блеснули белки его глаз. Ее ладонь выскользнула из рукава его шинели; шагнув к краю площадки, она произнесла:
– «Таинственный Кёр».
– Что такое? – спросил он рассеянно.
Ты, Кёр таинственный, где одиноко стены
Под одинокой высятся луной…
– Это и есть Кёр.
– О господи, – сказал он, – сколько же лет я это не вспоминал.
– А я помню всегда, – отвечала она, – и продолжила:
Не за трясинами среди песка и тлена,
Не у лагуны в сырости лесной
Ты, Кёр таинственный, где одиноко стены
Под одинокой высятся луной.
Совершенно пустой покинутый город, со стенами высокими, как утесы, и белыми, как кость, без истории.
– Но ведь что-то должно было случиться, раз он оказался покинутым?
– А кто об этом расскажет, если там никого нет?
– И долго там никого нет?
– Тысячелетия.
– В таком случае город давно разрушился бы.
– Только не Кёр, – откликнулась она мгновенно, с твердой убежденностью. – Кёр – это совсем особый город, там нет ни одной трещины, где бы могла пробиться трава; фундаменты, стены, монументы – все словно только вчера высечено из камня, а лестницы и арки держатся сами по себе.
– И все-то ты об этом знаешь, – сказал он, посмотрев на нее внимательно.
– Да, знаю, знаю об этом все.
– С тех пор как прочла книгу?
– О нет, из книги я мало что запомнила, только это название. Я сразу поняла, что именно так он и должен называться. Это имя звучит словно клич.
– По мне, скорей как воронье карканье… – И, помолчав, добавил: – А ведь стихи начинаются с не: «…Не за трясинами, среди песков и тлена…» А дальше, помнится, выходит так, что Кёр не существует нигде. Если даже в стихах говорится, что такого города нет на свете…
– Что говорится в стихах, совершенно не важно, важно то, что они мне открыли. А кроме того, это писалось довольно давно, когда люди вообразили, будто все на свете разложено по полочкам, потому что мир уже исследован, даже глубь Африки. Все на свете обнаружено и нанесено на карту, а если на карте чего-то нет, значит, этого вообще не может быть. Так считалось в те времена, вот поэтому он и написал эти стихи. Дальше там идет: «… Мир волшебства лишен…» С этого-то и началась моя ненависть к цивилизации.
