Небо было чистым и прозрачным, как родник, когда Беки поднялся на рассвете к утреннему намазу. Но вскоре все заволокло невесть откуда взявшимся туманом, и солнце, едва позолотив горизонт, так и не взошло.
В долине Алханчурт всегда эдак: погоняемый ветром туман, словно удав, сползает с хребтов и подолгу властвует вокруг. И Сагопши тогда, если посмотреть на долину с гор, кажется завернутым в вату.
Было время уборки кукурузы. Многие сельчане успели уже управиться с делами, другие только кончали уборку, а Беки еще и не принимался за свою десятину, что посеял на земле Мазаева.
Раньше Беки сеял кукурузу в Витэ-балке или на месте бывшего села Цокалой-Юрт. В этот год, собравшись из последних сил, он за тридцать рублей арендовал десятину плодородной земли: надеялся хоть немного наладить свое нехитрое хозяйство, оскудевшее из-за прошлогодней засухи.
Беки сделал все как надо: вспахал и посеял вовремя. А вот с уборкой не заладилось.
Он обычно не отставал от сельчан, но в этот раз задержался – ждал, пока у лошади спина заживет. И нужно же такому случиться в самое горячее время животина вдруг захворала!
А дни шли. Надо было торопиться. Земля арендована только до осени. Уже предупреждали, что пора ее освобождать. Если бы можно было повременить еще хоть два-три дня! Тогда Беки со спокойной душой запряг бы свою лошадь и с ней уже ничего бы не случилось. А сейчас…
Да и сапетка уже никудышная – вся развалилась, на арбу не поставишь. Надо бы починить, а еще лучше новую сделать. Правда, и у соседей можно занять. Но Беки предпочитает иметь свою.
За этими раздумьями застал его вошедший во двор Исмаал.
После ранения на японской войне он заметно прихрамывал.
«И чего в такую рань приковылял? – подумал Беки. – Верно, опять что-нибудь понадобилось».
У Исмаала вечно не ладилось с подводой. И все-то он просил: или хомут, или седло… Беки никогда не отказывал, считал Исмаала близким родственником, хотя тот был всего-навсего из одного с ним тайпа.[1]
Исмаал поздоровался.
– Ты что так рано из дому вышел? – спросил Беки.
– Вчера ездил за соломой… – начал было Исмаал, но Беки перебил его:
– Мне вот тоже в лес надо съездить, сапетку новую сделать.
Сказал и тяжело вздохнул.
– Боюсь, сапетка тебе уже не понадобится, если пропустишь еще день-два, – проговорил Исмаал. – Я вчера только и занимался, что гонял овец с твоего участка.
– Каких овец?
– Саадовских.
– Что ты говоришь?!
Беки на минуту словно окаменел. А придя в себя, всплеснул руками:
– Да неужто там пастухов не было?
– Пастухов? Не только пастухи, сам Саад, сын Сэдако, был там. Я попробовал ему сказать, что, мол, делаешь, но он и слушать не захотел, только ухмыльнулся. «У этого поля, говорит, хозяина нет». – «Как же нет, – отвечаю ему, – тебе ли не знать, что здесь Беки посеял кукурузу». – «А чего же он тогда не убирает ее?» Вот и весь разговор.
– О, чтоб отец его был захоронен со свиньей! – в сердцах вы крикнул Беки.
Еще вчера вечером собирался сказать тебе об этом, но поздно домой добрался. Лошадь не шла… Да и я устал порядком, – добавил Исмаал.
Беки уже не слышал ничего. Лицо его стало цвета старого кирпича. Он думал только о своей кукурузе… «Вся семья целое лето спину гнула».
Исмаал ушел, а Беки все стоял как вкопанный, не мог с места сдвинуться. Потом наконец пошел в сарай и вывел лошадь. Оглядел ее, осторожно притронулся к начавшей уже затягиваться ране. Лошадь вздрогнула и отскочила. «А что же с ней будет, если запрячь?» – подумал Беки.
Делать нечего, загнал мерина в сарай, вынес два серпа. Попробовал лезвия большим пальцем, взял старый кинжал, сделал несколько новых зазубрин…
– Ну, жена, дела совсем хороши, – сказал он, входя в комнату.
– Да уж куда лучше. Лошадь не запряжешь, а Мазай того и гляди с земли сгонит, – проговорила Кайпа, хлопотавшая у очага. – Будь они прокляты, и Угром и этот Мазай! Как сармаки,[2] впились в нас.
– Ну эти – известное дело. А ты смотри, что делает сын Сэдако.
– Сын Сэдако? – резко повернулась Кайпа.
При упоминании этого имени у нее всегда холодело в груди.
– Овец своих пустил в нашу кукурузу.
– О Аллах, этого нам не хватало!
– Исмаал просил его угнать стадо, но Саад только посмеивался.
– В огне бы ему сгореть, проклятому! И за что он навязался на наши головы?
– Буди Хасана, – сказал Беки. – Возьму его в поле. Жать не сможет – будет помогать мне собирать стебли или станет овец гонять, если опять заберутся на делянку. Тебя-то ведь не возьмешь с собой.
Кайпу не только в поле не возьмешь, и по воду послать нельзя – она на сносях.
– А как же с лошадью? – покачала головой жена. – Ее ведь не запряжешь сейчас…
Пожнем серпами да соберем в снопы. Пока и этого хватит. А подживет спина у лошади – свезем кукурузу во двор и обломаем початки.
– Свезти бы! – глубоко вздохнула Кайпа.
– Даст Бог – свезем. Дней пять-шесть поработаем. Тем временем, глядишь, и лошадь поправится.
– Освободиться бы мне, – Кайпа положила руки на живот. – Только его и не хватает в этой жизни.
– Что говоришь-то? Чтоб я больше не слышал таких слов! Поняла? Нужен он на белом свете или нет, не нам знать. На то есть воля Всевышнего.
