В конце 80–х годов я приехал в Баку в составе антикризисной группы, которую сам же и создал. И для того, чтобы противопоставить что–то версии событий, которые тогда раскручивали демократы, а также официальной тупой версии (в которой уже не было ничего живого и про которую было ясно, что она мертва и создаётся только для того, чтобы оттенить собою всю «блистательность», всю «тонкость» и «правдивость» лживой демократической версии или либероидной, как сейчас мы это называем)…
Для примера могу сказать, что тогдашний официоз, например, выдавал такие перлы: «Ну, что же вы, два братских, христианских народа – армяне и азербайджанцы – режете друг друга?» Это был вполне возможный перл официоза.
На фоне этого официоза всё, что говорили представители демократического лагеря, казалось верхом ума, тонкости, чёткости, правдивости и так далее. А это была абсолютная ложь.
Мы тогда приехали для того, чтобы всё–таки этой умной, коварной лжи противопоставить что–то конкретное и не столь элементарное, как то, что делал официоз.
В этом смысле мы давно уже работаем на ниве противостояния существующим демократическим мифам. Тогда эти мифы были невероятно привлекательны. Заглатывались они «на раз», приводили людей в состояние безумия… Люди бегали с вытаращенными глазами и требовали, чтобы номенклатуру немедленно сбросили ради того, чтобы замечательные демократы и творцы вот этих вот лживых мифов побыстрее пришли к власти и создали светлое будущее.
Итак, я приехал в Баку, где разворачивались события, совершенно не имеющие никакого отношения ни к официозу, ни к тому, что пропагандировала наша демократическая оппозиция.
Что именно сотворялось?
К примеру, могу вам со всей ответственностью сказать, что когда зверски убивали армян вначале в Сумгаите и, издеваясь над ними, осуществляли некие ритуальные действа, то делали это не азербайджанцы, а делали это вообще люди со стороны – нанятые представители частных международных структур. Мы этих представителей просто знаем по именам. Мы знаем, к каким структурам они принадлежали тогда и к каким структурам они принадлежат теперь. Эти люди убивали армян, подключали к этому делу азербайджанцев. Потом убивали азербайджанцев, подключали к этому делу армян. Потом сталкивали азербайджанцев и армян – и начиналась вот эта управляемая напряжённость, при которой с двумя, довольно образованными народами, учитывая их непростую совместную историю, играли так, как с племенами, не знаю, зулусов и их противников – как с африканскими племенами.
Мы это всё увидели сходу. Увидели всё, что за этим стоит. Картина была ужасающая. Но самое ужасающее было другое – то, что не имеющие к этому всему никакого отношения демократоидные, либероидные мифы, уже воспринимались как истина в последней инстанции, как нечто самоочевидное, как нечто абсолютно правильное. Они уже управляли сознанием. Все эти вирусы уже вгрызлись в сознание, и толпы бежали в нужном направлении – в направлении к собственному концу, к собственной беде, к собственному предельному неблагополучию, в котором они и оказались впоследствии.
В этот момент, уже понимая, какова настоящая ситуация, и видя её, вот, что называется, faсetofaсe, вплоть до конкретных лиц и структур. А я тогда имел полную возможность это делать и действительно понимал всё, вплоть до деталей. И находились люди (они найдутся и сейчас, уверяю вас), которые детали этой ситуации излагали с жёсткой и сухой конкретностью. Я видел, что нечто происходящее настолько мало имеет отношение и к официозу, и к его демократоидному оппоненту, настолько это что–то происходящее… настолько безжалостно, настолько преисполнено презрением к любимому мною обществу, что состояние психологически было тяжелейшее.
И вот в этом тяжелейшем состоянии я встретился с одним из блестящих азербайджанских аналитиков, об этом уже вскользь говорил, с которым у меня была длинная беседа. Сам он собирался уехать в Израиль, куда уехал уже его брат. Оба они боготворили Сталина. В кабинете у этого аналитика на стене висел портрет Сталина. Он так никуда и не уехал, умер в Азербайджане. Он очень известный человек с блестящей биографией, военно–морской офицер и один из лучших аналитиков Советского Союза.
И этот человек, вдруг поверив в мою искренность и в моё желание действительно попытаться что–то изменить, отложил в сторону дежурный скептицизм, который тогда уже овладел сердцами всех, кто пытался защитить Советский Союз и понимал, что в Кремле сидят одни предатели, и начал подробно со мной разговаривать днём, ночью. И в конце этого разговора, когда я уезжал в Москву, а у него уже было несколько инфарктов, и он находился в очень тяжёлом физическом состоянии, и не было ясно – увидимся ли мы ещё раз. Ему хотелось что–то передать в Москву, в которую он верил, которую любил, которой он служил, ради которой он воевал, и которая так безумно, с его точки зрения, как и моей, вела себя в момент этой самой пресловутой перестройки…
И он мне сказал: «Ну, вот я не знаю, почему я верю чему–то, но вот вроде ты настоящий, вроде бы ты не кукла засланная, не засланный казачок; вроде бы ты что–то хотя бы понимаешь… У тебя как–то мозги двигаются. И вроде бы есть искреннее желание что–то изменить. Ну, кто–то же тебя послал?! Ну, вот так ты передай тем, кто тебя послал… дальше он остановился, и видно было, что он хочет в одной фразе выразить всё… всё то, что сжигает его сердце и мозг. Он сам не знал твёрдо, что скажет. Потом произнёс эту, оставшуюся у меня навеки в памяти, фразу: «Это общество «ням–ням», которое может зарезать один волк, — он посмотрел на меня и сказал ещё раз, — ты понял? Один волк».
