По мотивам дневниковых записей
Я не жалею о том, что поленилась записать. Не записано – забыто.
О том, что записать не поленилась, тоже не жалею. Хотя все равно не верится, что это было. И правильно. Было другое.
Эти записи не будят прошлое. Они будят чувство, что прошлое было. Не запомненное, другое. То, что в стране забвения. Кстати, недавно я в ней побывала.
Я сидела в номере отеля на берегу Средиземного моря, которое здесь называют Белым. За окном росли пальмы. Я смотрела телевизор. "Улицы разбитых фонарей".
Снег. Холодный питерский воздух. Сквозняки в арках и подъездах.
За окном гудели цикады. Гудели, как электрическая подстанция. Этот звук не прекращался.
Солнце скрылось за горами, и наступили сумерки. В Питере кто-то открыл створку, чтоб вдохнуть северный воздух. И вдруг экран погас.
Я переключилась на другой канал. Реклама. Французская. На третьем канале поляки крутили черно-белый фильм. Турки, немцы, итальянцы, все оставались, все дружно присутствовали в эфире, и только на месте русского канала зияла черная, точнее, серая, дыра. Я тут же подумала, что, наверное, больше нашей страны не существует.
Точнее, она существует, но только для себя самой, а для всех остальных стран и народов исчезла. Не ловятся сигналы ее спутников, молчат радиостанции, и из космоса на ее месте виднеется большое серое облако. Как будто ее проглотил огромный Бермудский треугольник.
И я подумала, что ведь это может быть надолго. И что тут, на турецком берегу, придется жить всю оставшуюся жизнь. Придется привыкать. Придется учить язык. Искать какую-то работу. Еще дня три покормят в отеле, а потом скажут: освобождайте номер.
России нет, думала я. И что мы сможем о ней рассказать нашим детям?
Я выключила телевизор. Гудели цикады. Звучали с улицы голоса. Люди неторопливо шли с пляжа и говорили по-русски. Следовало идти ужинать. Я вновь включила телевизор. Русский канал. Заключительные титры "Разбитых фонарей".
Россия исчезла не больше, чем на минуту.
Когда через три дня я вернулась домой и, наконец-то, уселась пить чай на родной кухне, я услышала по радио о деле "ЮКОСа". И с ужасом поняла, что за неделю совершенно забыла о деле "ЮКОСа". И не только о нем, я полагаю.
Так что же мы расскажем нашим детям?
Что мы все забыли.
Вот я и повторяю: мои записи – это не то, что было. Это указание на то, что было. Но на что?
18 ноября 1998
В электричке я услышала, как старуха сказала, что в ноябре Бог землю не видит.
Я смотрела в окно. Осеннее золото давно было смыто дождями. Земля лежала черная под низким небом. И Богу, с его высоты, конечно, она была не видна, сливаясь с чернотой космоса. И любое преступление оставалось безнаказанным в ноябре.
Академик Вернадский думал, что Земля из космоса зеленая, а я в детстве, как древний человек, думала, что Солнце не больше моей ладони.
20 ноября 1998
Вчера в электричке парень продавал зубочистки "для любителей мяса и рыбы". Покупали мало, и он сказал: "Надо же, сколько вегетарианцев!"
22 ноября 1998
Я представила лотерею, в которой выигрыш не квартира в Москве, не деньги, не поездка в Париж, а путешествие по России.
Ноябрь. Мокрый снег, окна туманятся. Но состав, в который садятся выигравшие поездку, чистый и теплый. Уже одно это приятно удивляет пассажиров, не знающих, зачем они собственно тратят свое время на путешествие по этой унылой – особенно, в ноябре – стране.
Они находят свои места. Постели уже застелены чистым, крахмальным бельем. Удивительно. В поезде приятно пахнет теплом. Занавески на окнах белые. Состав маленький, вагона три, не больше. Трогается он тихо. Люди замечают, что он идет, уже далеко за Москвой. Отогнув занавески, они долго смотрят на бегущую под серым небом землю.
Вежливые, аккуратные проводники разносят крепкий, горячий чай в стеклянных стаканах. Стаканы покачиваются в подстаканниках, позвякивают. Поезд идет.
Первая остановка ночью. Кто-то просыпается и смотрит на освещенную платформу. Где мы? Поезд трогается.
Утром проводники разносят горячий завтрак в судках.
За все время пути ни разу пассажиры не сойдут с поезда ни на какую грязную платформу, ни на станции, ни на полустанке, ни в городе, ни в поле. Они будут смотреть на страну через чистые вагонные стекла.
Иногда покажется солнце, и мир за окном повеселеет. Поезд будет идти то медленно, то быстро. Через города. По мостам над реками.
Пассажиры в поезде – как в полусне. Им хорошо, уютно, им даже не хочется шевелиться. Они как пришельцы на космическом корабле на чужой, далекой планете, чьим воздухом дышать опасно.
Они вернутся через неделю на Ярославский вокзал, и двери вагонов откроются. Асфальт уже зарастет льдом, страшно ступить. Холодный, с гнильцой воздух хлынет в тамбур. И голос, объявляющий, что электричка на Софрино отправляется с восьмого пути.
– Чего застрял? – грубо скажет проводник.
– Ничего, – ответит очнувшийся пассажир. – Успею.
И сойдет.
20 декабря 1998
В не слишком большом городе, вроде Мурома, находят труп неизвестного.
Кстати, этот город может возникнуть для меня, где угодно, вдруг.
Однажды летом – в Сокольниках:
Темная зелень, глухой забор, запах мазута, крик маневрового. Светлый речной песок, проступающий сквозь трещины в асфальте. Синий цикорий.
