Юрий Валентинович Трифонов
Стимул
За вечерним чаем говорили о спорте, но не так бестолково, азартно и самоуверенно, как это делают болельщики, а серьезно и педантично, как говорят ученые мужи. Собственно, за столом и собрались ученые мужи: два тренера, один журналист и один кандидат наук, защитивший недавно диссертацию на какую-то спортивно-медицинскую тему. Пятый, инженер Ганин, был человек далекий от спорта и в разговоре не участвовал.
В то время как дамы, сгруппировавшись на одном конце стола, обсуждали качество парижских каблучков-«гвоздиков» и итальянских пуловеров, которые их мужья вывезли из недавних командировок, на другом конце стола завязался сугубо научный и даже, можно сказать, философский спор на модную тему: существует ли предел рекордов, предел человеческих возможностей.
И вдруг, неожиданно для всех в разговор вступил Ганин.
– Я, конечно, не теоретик, – сказал он. – И вообще не спортсмен. Но, по-моему, человек никогда не знает предела возможностей. Тут все зависит от обстоятельств. Вот я, например, однажды в жизни поставил рекорд, очень высокий рекорд, ей-богу. Конечно, не мировой, но, может быть, областной. Или районный, что ли.
– По какому же виду спорта? – спросил, иронически улыбаясь, кандидат наук. – Видимо, кто больше выпьет пива или что-нибудь в этом роде...
– Ничего подобного. По бегу. К сожалению, мой рекорд нигде не зафиксирован, но рекорд был, это точно.
Ганин так всех заинтриговал, что дамы забыли о пуловерах и потребовали, чтобы он немедленно рассказал о своем рекорде.
– Что ж, история любопытная и притом довольно страшная, – начал Ганин. – Во всяком случае, я никогда в своей жизни ничего более страшного не испытывал, а вы знаете, я прошел огонь и воду...
Словом, случилось это лет примерно восемнадцать назад. Я был тогда юнцом, студентом-первокурсником и на летние каникулы поехал погостить к своему приятелю Косте Лямину на Урал. Жили мы в лесничестве, вдали от железной дороги, рыбачили, охотились, ходили в гости к ленинградским студенткам-биологичкам – мы называли их «биологини», – которые проходили практику километрах в пяти от нашей обители. В общем, отдыхали в свое удовольствие. Месяц пролетел незаметно, и вот уже мне пора уезжать – я должен был до начала занятий заехать в Ярославль. Накануне отъезда устроили что-то вроде прощальной вечеринки. Утром я встал с головной болью, а бедняга Костя опился холодным пивом до того, что потерял голос и еле сипел.
До железнодорожной станции было километров тридцать. Меня обещали подвезти на машине, и я с утра уже собрался и ждал. До обеда машины не было. Я начал беспокоиться, но Костя уверял меня, что машина будет непременно: он твердо договорился с каким-то шофером из соседней деревни, человеком абсолютно точным. Мы продолжали пить пиво. Дело подошло уже к вечеру, а машины нет как нет. Я решил было идти пешком, но Костя не отпускал меня – вы знаете это тупое упрямство захмелевших людей! Он хватал меня за руки, сдергивал с меня рюкзак, забрасывал мою кепку в угол и бубнил одно:
– А я говорю: сиди! А я говорю: сиди!..
Словом, я проявил малодушие и решил еще подождать, поставив себе предельный срок. Поезд отходил в два часа ночи. Мне надо было попасть именно на этот поезд, так как следующий шел через сутки, в четное число.
Ровно в девять я отнял у Кости рюкзак и, несмотря на его вопли и проклятия, стал прощаться. Я надеялся, что он пойдет меня провожать. Но Костя сказал, что и не подумает это делать. А если мне не сидится, добавил он, я могу идти хоть к черту на рога, но все равно я далеко не уйду, потому что он догонит меня на машине, которая вот-вот подойдет. Я сказал, что машина существует только в его шизофреническом воображении. Я ужасно на него разозлился: тридцать километров пехом через лес, да еще ночью! Веселенькое занятие! А что было делать! Опаздывать на этот поезд я не мог. Месяц прелестной жизни закончился глупой сценой. Костя даже не попрощался со мной.
Стоял теплый августовский вечер. Солнце село, но небо было еще светлое, с первыми звездами. Через полчаса, когда я вышел на проселочную дорогу, стало совсем темно. Я срезал себе толстую осиновую палку и бодро зашагал по сухой укатанной дороге.
По моим расчетам, я мог пройти тридцать километров часов за пять. Я вспомнил Джека Лондона: «Настоящий мужчина должен быть силен в ходьбе». Что ж, мне приходилось бывать в туристских походах, и я выдерживал их отлично. Правда, то было совсем другое. Я никогда не ходил один, всегда с товарищами, и путешествовали мы по живописным местам Подмосковья. А здесь – уральская лесная глушь, ни одной деревни до станции. Вряд ли встретится человек на дороге. А если и встретится в эту пору, лучше обойти стороной...
Первое время меня занимало раздражение против Кости. Я награждал его изощренными ругательствами, обдумывал, как бы ему отомстить по приезде в Москву, и все прислушивался: не шумит ли сзади машина? Потом совсем перестал думать о нем. Он вдруг выпал из моего сознания, остался где-то в другом времени, в далеком-далеком прошлом... Вышла луна.
Я был один. Я и дорога, залитая лунным светом, и запах леса, сладкий, томящий запах жухлой листвы. По запахам я угадывал деревья, мимо которых проходил: горьковато пахла рябина, сухим спиртовым запахом веяло от сосновых стволов, пыльной затхлостью дышали орешники. В лесу что-то непрерывно и очень тихо шумело, поскрипывало. Далеко в глубокой чаще вздыхала ночная птица. И было еще что-то в окружающей тьме неясное, неотступное, как моя тень на лунной дороге. Что это было? Лучше не думать. Это был, по-видимому, мой страх. И даже не страх, а какая-то легкая бессознательная тревога. Она началась потихоньку и исподволь, как зубная боль перед ненастной погодой.
