Иркутск
(20 марта 1920 года)
— Ты что говоришь, Константин Иванович?! Как можно с этими упырями разговаривать, а тем более на мировую идти?!
После горячечных слов Фомина, напоминавших крик раненой птицы, в большом кабинете мгновенно сгустилась темнота. Даже плафон с электрической лампочкой, словно почувствовав накалившуюся атмосферу, стал давать меньше света.
— Не только можно, но и нужно, Семен Федотович!
Голос Арчегова лязгнул, словно тяжелый люк на корпусе броневагона. Военный министр медленно обвел пристальным взглядом своих собеседников, оценивая произведенный эффект.
В глазах флигель-адъютанта Шмайсера заиграли яркими блестками нехорошие огоньки, а злобно прищуренные глаза немца не сулили ничего доброго. Пальцы офицера то сжимались в крепкий кулак, то разжимались — главный специалист в их узком кругу по всяким «грязным делам» был вне себя от ярости, уж слишком хорошо успел узнать Константин Иванович его характерные повадки. Вот только внешне это никак больше не проявлялось — тевтон был нарочито безмятежным.
В отличие от него генерал-адъютант Фомин забурлил железным чайником, поставленным на раскаленную плиту печи. С сухим треском в его крепких пальцах сломался карандаш, которым за минуту до брошенных Арчеговым слов он старательно и с чувством показывал на карте задуманные им контуры новой войны.
Лицо местоблюстителя престола и монарха «Царства Сибирского» Михаила Александровича, наоборот, стало немного ошарашенным — последний российский император смотрел на крамольного генерала широко открытыми глазами, словно никак не мог поверить услышанному минуту назад.
— Наверное, требуется, чтобы я детализировал свои слова?
Чисто риторически, но намного мягче, чем прежде, произнес Арчегов, и с самым безмятежным видом, нарочито медленно закурил, откинувшись на мягкую спинку кресла.
— Сие было бы необходимо и, желательно, обоснованно… — ответил ему за всех император. Растерянность у него уже прошла, в глазах заплясали искорки любопытства.
За эти два полных месяца он достаточно хорошо узнал характер Арчегова-Ермакова, бывшего советского офицера и, какой ужас, в прошлом коммуниста, награжденного орденами с пролетарской символикой.
Но время прошло, и он высоко оценил талант молодого военного министра Сибирского правительства, за месяц совершившего практически невозможное дело. Спасением от полного краха «белой» государственности на востоке России они все обязаны были только ему.
— И достаточно полно, Константин Иванович, обстоятельно, — тихо пробурчал Семен Федотович Фомин, чувствуя, что снова попался на хитроумную комбинацию Арчегова.
Вот бестия — никогда не сможешь предугадать, куда его изворотливая мысль привести может. Да и не распространяется молодой генерал, по праву заслуживший свой чин, о своих задумках, лишь потом растолковывает, как младенцам. Хорошо, что не издевается при этом!
— Вы, господа, в своих планах исходите из того, что поляки обязательно нападут! Ведь так?
— Конечно!
— Так и было!
— Еще как! Сам видел!
Последним твердо произнес Фомин и тут же получил в ответ обжигающий взгляд Арчегова с хорошо припрятанной ухмылкой. Это его не на шутку взбесило, и Семен Федотович выплюнул с желчью ответ.
— Докладываю вам, ваше высокопревосходительство! Я с ними воевал, и как раз, к твоему сведению, нынешним летом. За малым до Варшавы тогда чуть не дошел!
— Так это было в той реальности! — В тон отозвался ему Арчегов и засмеялся, но не искренне. Увидев, что смех никто не разделяет, он мгновенно задал Фомину вопрос: — А ты уверен, что война с поляками начнется в конце апреля этого года? И что паны возьмут Киев?
— Она будет! Сроки я знать не могу, но твердо уверен, что поляки в наступление перейдут!
— Ну да, построить великую Польшу от «можа до можа» они желают, и шибко, тут с тобой я согласен! — несколько ернически отозвался Арчегов, но его тон сразу стал серьезным. — Но, думаю, что пан Юзеф Пилсудский тоже просчитывает ситуацию. А она для него такова — и белые, и красные есть враги Польши, так как будут категорически против захвата панами Белоруссии и Украины! Для белых эти земли — наследие Российской империи, а для красных они открывают путь на запад к мировой революции… И оставшаяся у них житница, после потери Таврии, Кубани, Дона и Сибири…
— Верно, — чуть ли не в один голос отозвались собеседники и переглянулись. Все трое пока не понимали, куда клонит военный министр.
— Вот потому, пока мы снова не сцепимся с большевиками, паны будут действовать тихой сапой — щипать по кусочку, но большой войны с Москвой остерегаться. Зачем им проливать дорогую панскую кровь, если они и так все возьмут, когда Троцкий сосредоточит против юга главные силы Красной армии! Ведь иначе окрепшие за перемирие дивизии генерала Деникина в Черное море не скинешь!
— Так ведь и на поляков красные свои войска двинут! Разве не так? У них ведь хлеба давно нет, а взять его можно только на Украине! А потому Ленин за нее цепко ухватится…
— Верно, Семен Федотович. Терять свою последнюю возможность получить зерно большевики не захотят, благо продразверстку они еще там не проводили. Но Западную Сибирь без хлеба в этом году точно оставят. Так что тут сплошная выгода, ибо огорченные донельзя сибирские мужики нас как избавителей встретят!
