Юрий НИКИТИН
СОВЕРШЕННЫЕ СЛОВА
Я позвонил три раза, коммуналка есть коммуналка, но открыла мне соседка Володи: разговаривала в коридоре по телефону и потянулась до защелки одного замка, другого, сняла цепочку, а сама все радостно верещала в трубку: молодая, рыхлая, теплая со сна, в коротенькой рубашке с глубоким вырезом, поверх которой небрежно наброшен халат.
Я поздоровался, мы обменялись улыбками: меня соседи любили, ко мне все соседи относятся хорошо, своих же, слава богу, нет. Я пнул дверь Володиной комнаты.
Конечно же, он сидел спиной ко мне в глубине комнаты за пишущей машинкой. Я бы так не смог, мне нужно обязательно как собаке в конуре: лицом к дверям, а вот он мог, он умел, и ничего на свете нет, если перед ним чистый лист бумаги.
Он не оглядывался. Спина прямая, как у фараона на троне, волосы словно грязная пакля, воротник рубашки потемнел и скоро заблестит. Пальцы не на клавишах: руки лежат по обе стороны машинки, кулаки сжаты. Капитан спортивной команды, а не молодой писатель, зато меня соседи сразу признали писателем: я сплошная одухотворенность, одна борода да очки чего стоят, да и весь я почему-то уродился настолько интеллигентом, что перед современными женщинами - а они с каждым годом все рассовременнее - бывает неловко.
Володя последние дни "каторжанил себя", как он часто говорил. Мы познакомились еще пять лет тому, и я вскоре признал его первенство, что в мире начинающих литераторов немыслимо: здесь каждый - гений, остальные же - дураки набитые. Он превосходил меня одержимостью, это я признал с готовностью. Мы всегда охотнее всего признаемся в лени, ибо, по нашему мнению, только она не дает развернуться нашим удивительным способностям. И потому Володя добьется своего раньше меня: я могу только на взлете, а он шаг за шагом, последние метры проползет, цепляясь окровавленными пальцами, - но на вершине окажется впереди всех.
Я походил по комнате, решил, что подобное самоуглубление, когда пришел друг, - слишком даже для современного писателя.
- Сделай перерыв, - сказал я громко, - к тебе друг пришел, да еще какой друг, а ты на чашку кофе не раскошелишься!
- А, да-да, - ответил он, не отрывая застывшего взгляда от бумаги, словно гипнотизировал ее, а может, сам был ею загипнотизирован, - сам кофе свари, а? А то голова не варит.
- Эксплуататор, - ответил я, но руки мои уже привычно отыскали на подоконнике среди бумаг и посуды кофеварку. - А если бы я не зашел?
- Ты же друг? Да еще какой друг!
- Ладно, ладно... Только не с того конца берешься... Влупил чашечку голова просветлела, две одолел - рассказ настрочил, а если три - то и роман?
Соседи уже разбрелись, я хозяйничал на кухне свободно, хотя с чужими соседями отношения, как я уже говорил, всегда распрекрасные, а вот у Володи здесь натянуто, что и хорошо: для творческого стимула: писатель должен голодать и жить в коммуналке, а у меня, на беду, изолированная, двадцать метров, паркет, кирпичные стены, две лоджии, кухня - десять мэ, потолки - три восемьдесят, да в довершение несчастья еще и на "Баррикадной".
Когда я вернулся, он нависал в той же позе над машинкой, но аромат горячего кафе действует на современного интеля как на кота валерьянка: Володя беспокойно задвигался, вернулся в наш грешный мир и, вставая, потянулся с таким остервенением, словно тужился перерваться пополам, как амеба при делении. В нем захрустело, затрещало, даже чмокнуло, словно суставы выскочили из сочленений, как поршни из цилиндров. Из глотки вырвался звериный вопль облегчения, коему и динозавр бы позавидовал.
- Много? - спросил я, кивнув на машинку.
- Ни страницы, - ответил он. - И ни строчки.
Я потягивал кофе не спеша, поглядывая на товарища внимательно, а он отхлебывал жадно, губы его были в пластинках, как бывает, когда после дождя внезапно ударит засуха, и почва лопается на квадратики, края их загибаются, и пейзаж становится не то марсианским, не то еще каким, но не нашенским.
Мы примостились на краешке стола, поставив чашки на черновики рядом с "Эрикой". Машинка вообще главное существо в комнате, и сам Володя ею отбояривался, когда его приглашали девахи: дескать, жена ждет некапризная, безотказная, но ревнивая...
- Вернули? - спросил я тихо.
- Да, - ответил он мрачно. - Редактор... что за скотина! Имбецил проклятый. Все раздраконил и вернул.
- Мне тоже, - посочувствовал я мужественно, хотя никто из нас не любил признаваться в неудачах. - Что думаешь делать?
Он смотрел в чашку. Другая рука трогала машинку, пальцы бесцельно нажимали и отпускали верхний регистр.
- Надо отыскать способ, - сказал он наконец. Глаза у него были совсем загнанные. - Сколько толочь воду в ступе? Пишем и посылаем, а они читают и возвращают... И так сколько лет! А ведь есть же слова, чтобы приковать внимание, не дать оторваться... Только бы найти эти слова!
- Допивай, - сказал я, - а я еще сварю. Мог бы кофеварку и побольше купить.
- Я найду способ, - сказал он с твердостью прижатого к стене.
- Как писать хорошо?
- Так, чтобы приняли.
Он ответил правильно, это я и спрашивал. Мы, конечно же, пишем замечательно, но прежде чем наши труды осчастливят массы, нужно преодолеть треклятый редакторский барьер, а то кретины рубят нас неизменно. Рубят по тупоумию: нельзя требовать, чтобы редактор был квалифицированным да еще и умным, рубят из элементарной зависти - все редакторы пишут, рубят из-за необходимости пропихивать родственников и друзей... Увы, от понимания ситуации легче не становится. Кого-то печатают, а нас нет.
