Сочи. Самый что ни есть пик курортного сезона.... «Сочи — все дни и ночи...», «Утомленное солнце нежно с морем прощалось...», «А море Черное, курорт и пляж — там жизнь привольная чарует нас...» и тому подобное марципановое воркование. И это несмотря ни на что — ни на опасных пареньков в кожаных курточках с каменными физиономиями, ни на юных финансистов в красных пиджаках с радиотелефонами во внешнем пиджачном кармане, ни на пистолетную стрельбу по вечерам, ни на взорванные и окровавленные «мерседесы» с остатками кожаных курточек и красных пиджачков...
И это потому, что пальмы, и море, и южные сладкие вечера, и вся эта невыразимая прелесть, этот одуряющий гипноз юга — все на месте. Все, как было тогда, до того, что сейчас, все, как и положено тому быть.
И три категории отдыхающих — резко разграниченные, не общающиеся между собой и презирающие друг друга: дикари из частных сыроватых комнатенок на Бзугу, флиртующие в столовских очередях; путевочники — скованные санаторным режимом и регламентом постного, но постоянного питания; и самый роскошный класс — гостинично-ресторанный, драпированный в потрясающие махровые шкуры, втиснутый в белые джинсы.
По вечерам под открытым небом «крутятся фильмы, и в отличие от отдыхающих звездам предоставлено право смотреть их бесплатно.
По вечерам поют эстрадные знаменитости, живьем являются киноартисты и, доверительно понизив голос, рассказывают в микрофон о секретах и таинствах кино...
Каждому свое. Каждая категория проводит вечера по-своему.
А еще в Сочи работает цирк. Этакое римское ристалище, при котором все равны. Отчего бы? Может быть, оттого, что цирк круглый? Скорее всего потому что круглый...
А может быть, оттого, что три класса, эти три столь различные категории, сидя вокруг арены в качестве зрителей, подсознательно ощущают в цирке присутствие четвертого, самого высшего. Ни на кого не похожего, недосягаемого класса. И на два часа циркового представления три класса невольно объединяются, теряют свою «классовость» и становятся единым уязвленным целым — Зрителем.
В Зрителе всегда есть что-то пассивное, созерцательное. Чуточку унизительное сознание собственной неполноценности всегда слегка огорчает. Даже когда ты — Благодарный Зритель, Тонкий Зритель, Умный Зритель... Особенно в Сочи...
С утра все классы наблюдают себя и друг друга почти голыми на пляжах. И если и витает над пляжем этакий легкий ветерок зависти, то касается он не обнаженных тел, а предметов, покрывающих эти тела. И это вполне понятно, вполне извинительно. Так было, есть и будет всегда. Во все времена это двигало прогресс.
Но вечером, в цирке, все классы становятся равны перед истинно прекрасными телами представителей четвертого класса — артистов цирка. И даже самые глупые понимают, что это не просто скульптурная красота неподвижного мраморного тела, а красота, дающая поразительные возможности этому телу. И бедного Зрителя ежесекундно ставят лицом к лицу с его собственными ничтожными биомеханическими возможностями. И даже самым умным не приходит в голову, сидя в цирке, подумать: «Ну и что? Зато я могу то, чего не может он...» И вспомнить что-нибудь невероятно ловкое из своей практики...
Поэтому в цирке не должно быть плохих номеров. Нельзя позволить Зрителю сказать: «Фу-у, мура какая!..» Если Зрителю это разрешить, он тут же сбросит с себя оцепенение и мгновенно обретет свою утраченную классовость. Это вредно и ненужно. Он, Зритель, сразу же простит себе и мягкий живот, и покатые плечи, и еще чего доброго подумает, что его пост и жизненное назначение куда важнее и необходимее, чем должность вот этого жонглера, который только что на его зрительских глазах дважды уронил мячик...
Некоторые Зрители прямо-таки мечтают о таких маленьких срывчиках. Это вселяет в них спокойствие и сознание преувеличенной ценности своего существования.
Итак, в цирке идет представление.
— Воздушная гимнастка! Лиля Гуревич!!! — прокричал инспектор манежа и шагнул в сторону.
Он улыбнулся закрытому занавесу и сделал круглый нелепый жест рукой, как бы приглашая гимнастку на арену. Так считалось аристократично и красиво.
В седьмом ряду партера здоровенный мужик в малиновом пиджаке переспросил у соседа хриплым хмельным голосом:
— Как он сказал?.. «Лиля...» А дальше?
— «Гуревич», — ответил сосед и криво ухмыльнулся.
— О, бля... — удивился хмельной мужик. — И сюда пролезли, сучье племя!
Заиграла музыка, и узкий луч прожектора вывел из-за занавеса бледненькую девушку в сверкающих чешуйчатых трусиках и таком же лифчике. Лифчик был узенький и без бретелек. Просто каким-то чудом держался на ней этот лифчик. Наверное, каким-то цирковым чудом.
Луч прожектора проводил девушку до середины манежа. И когда зажегся весь свет, оказалось, что из-под купола уже свисает до самого ковра толстый морской канат. А самые проницательные зрители увидели, что девушка совсем недавно приехала в этот цирк. Ее плечи, живот и бедра были обожжены солнцем и светились живым розовым цветом.
Девушка взялась руками за канат и медленно, скрестив вытянутые в струнку ноги, подтягиваясь только на одних руках, стала подниматься по канату вверх.
![Шпагат счастья [сборник]](/storage/book-covers/18/18210fd45f1eb70de7ae3f5db8a68688e42c2aa5.jpg)