Случилось это в том зале Музея изобразительных искусств имени Пушкина, где в прямоугольных окошках, вырезанных в стене, хранятся фаюмские портреты. После смерти и мумифицирования человека его портрет, выполненный на небольшой дощечке восковыми красками, крепился на мумии на месте лица. Портрет был заместителем умершего, хранилищем его образа и души. Мумию помещали в деревянный ящик с открывающейся в верхней половине дверкой. Такой ящик ставили (вертикально) в комнате предков.
Вместо того, чтобы сидеть на скучной лекции в душной аудитории, я поехал в Пушкинский музей. Побродил по залам, зашел в зал с фаюмскими портретами. Сел на лавку и уставился на стену с окошечками…
Постепенно мной завладело известное загадочное чувство — дежавю. Оно сопровождалось волной радости. Неизвестно откуда пришла уверенность — я знал этих людей! Искал их всю жизнь и, наконец, нашел… на фаюмских портретах.
Я начал вспоминать, рыть, пробиваться сквозь известковые стены времени, но мне не удавалось вызвать в памяти ничего, кроме пустыни, пальм и обжигающего ветра. Нос ощутил нездешние ароматы, на зубах захрустел песок…
Портреты смотрели на меня большими семитскими глазами — так выразительно, так живо. Казалось, что это не портреты, а живые люди, заточенные в плоские неумелые изображения. Если бы я верил в переселение душ, то все было бы ясно — в мою прошлую жизнь там, в Египте, я был ремесленником, изготавливающим подобные художества. Но я не верил в метемпсихоз, потому что никогда не замечал других существ в самом себе, кроме отца, матери, дедушек и бабушек. Это во мне голос деда, а это — явно голос матери, говорил я часто самому себе. Но сейчас, перед портретами, во мне звучал давно ожидаемый, но неведомый голос. Он говорил во мне. говорил со мной. Язык его был сладостен, и я понимал его. Воспроизвести его я не мог бы и тогда, тем более не могу сейчас. Но смысл его слов я не забыл.
— Ты был с нами. Ты и сейчас наш. Ты должен изменить свою жизнь. Твое дело изображать души людей. Их судьбу. Их посмертье. Ты можешь это. Ты мог это делать средн нас, сможешь и в твое время. Не забывай нас. Ты был с нами. Ты один из нас.
Со мной говорил самый старый из портретов коллекции. «Портрет римлянина», написанный, согласно тексту на табличке. в конце первого века нашей эры. Стало быть, современник Домициана. Возможно, участник Иудейской войны, живущий на императорской пенсии. Но почему в Египте? Какая-нибудь романтическая история? Не знаю. Я его ни о чем не спрашивал. Я был в трансе и боялся прервать этот потрясающий опыт. Смотрел на оживающие изображения двухтысячелетней давности и слышал голоса. Если бы мне кто-то рассказал об этом, я поднял бы рассказчика на смех. До сих пор я не знаю точно, что же было со мной — или я действительно вступил в контакт с душами давно умерших людей или мое собственное подсознание разыграло со мной эту сцену, чтобы вывести из реального — в метафизическое, магическое пространство. Увести в сторону от советской помойки.
Приехав домой, я взял тушь, лист картона и начал рисовать мою бабушку, согласившуюся двадцать минут сидеть неподвижно. Рисунок получился неловкий, но похожий. Важнее похожести было для меня то, что исполнилось предсказание — да, я действительно мог отобразить в рисунке душу портретируемого. Моя прежняя жизнь кончилась. Началось нечто новое, то, что мне и сейчас трудно определить. Мое существование получило пусть иллюзорный, но смысл, задание. Надежду на то, что наш мир в действительности не таков, каким он нам представляется, и его истинную сущность можно выразить средствами искусства. Примерно так, как это делали скромные ремесленники, малюющие восковыми красками портреты маленьких людей в малозначительных египетских селениях. Чтобы облегчить им встречу с богами.
Реальная жизнь сурово покарала меня за эти романтические бредни. Мои знакомые и родственники считают меня безнадежным идиотом. Я потерял сон. Когда я закрываю глаза и пытаюсь хоть немного подремать, передо мной возникает образ пустыни, я слышу шелест песка и вижу бесконечные дюны, по которым ползут оранжевые скорпионы.
