Устье Лонгары. Низовья…
По обрывистой бровке песчаного речного откоса, к реке медленно спускался одинокий, смертельно усталый всадник. Практически загнанный конь всадника, когда-то настоящая гордость княжеских конюшен, а сейчас покрытый толстым слоем густо-жёлтой пыли, под которой невозможно было разобрать окрас, осторожно переставляя заплетающиеся ноги, медленно, обрушивая перед собой струйки песка, осторожно нёс всадника к воде.
Узконосый, с хищными стремительными обводами корпуса морской ушкуй, одиноко приткнувшийся к пустынному берегу, был пуст, словно вымерший. И если бы не слабая ниточка дымка от брошенного сигнального костра, разведённого кем-то там, высоко на откосе, можно было бы подумать, что во всей округе никого нет.
Да и сам ушкуй любому стороннему наблюдателю показался бы вымершим, если бы всадник не чувствовал на себе жадные, настороженные взгляды, следящие за ним как только он перевалил за край откоса.
Всеми своими чувствами, за последние дни обострившимися до звериной чувствительности, всадник ощущал, что за ним внимательно наблюдают, оценивая степень его опасности. Кто, было непонятно, но что во взглядах наблюдателей не было, ни грамма дружелюбия, он чувствовал буквально всей кожей.
— «Работорговцы», — брезгливо подумал всадник.
Приглядевшись внимательней к выжженным на носу ушкуя корявым рунам, всадник досадливо поморщился. Казалось странным, что его до того неподвижное, выжженное на холодном солнце и мертвящем морозном ветре юга лицо ещё могло показывать какие-то чувства, но тем не менее наблюдателю, внимательно следившему из своего укрытия за всадником, этого хватило.
Откинувшаяся в сторону узкая крышка носового трюма громко хлопнула, оповещая, что на ушкуе есть кто-то живой, и из тёмного провала люка выглянула бритая, лоснящаяся на солнце голова.
— Кого Бог к нам принёс? Путник в дом — Господь в дом.
Казалось по приторности голос вылезающего из узкого лаза носового трюма человека мог бы поспорить с патокой, если б не вызвал в ответ раздражённый злой отклик всадника.
Хриплый, надтреснутый голос его, больше похожий на скрип несмазанных дверных петель, сразу согнал льстивую, ласковую улыбку с лица вылезшего из трюма человека.
— Лодия Изи Белого?
— Кто его спрашивает?
— Кто — не твоё дело, — хрипло каркнул в ответ пыльный всадник. — Где Изя, спрашиваю.
— А чего тебе от него надо? — невозмутимо откликнулся в ответ человек с лодьи.
— Ну что у вашего народа за дурная привычка, отвечать вопросом на вопрос, — устало и брезгливо поморщился всадник. — Раз спрашиваю, значит надо. Позови Изю, говорят тебе, пусть встречает дорогих гостей. А то, небось, заждался.
— Насколько дорогих, — невозмутимо отозвался лысый человек на ушкуе. — И потом. Не могу, Изя спит
— Так разбуди.
— Не могу, — флегматично проговорил тот. — Оттуда, где спит Изя, не возвращаются.
— Неужели? — вдруг совсем тихо, на пределе слышимости рассмеялся всадник. — Нарвался-таки, ваш Изя. Наконец-то и до него добрались.
Кто ж такой смельчак на реке выискался, что посмел придавить вашу г…, — запнулся всадник с коротеньким смешком, — вашего грозного Изю?
— Говори чего надо или проваливай, — не отвечая, отрезал человек на ушкуе.
— Не хами, — тихо проговорил всадник. — Забыл, как в сказке сказано: Сначала накорми, потом напои, потом спать уложи, и лишь потом спрашивай.
— У нас говорят иначе, — перебил всадника вылезший из трюма следом за первым второй громила. — Проваливай — целее будешь. Но перед тем оставь нам малость какую, на пропитание. Как опять же говорят у нас: «Деньги ваши — будут наши».
— Экие вы оба неласковые, — тихо прошептал всадник. — Видать, память короткая или плохо учёны. Скорее — последнее.
— Это ты что ль учить вздумал? — басом отозвался с ушкуя второй, выказав весьма острый слух. — Ну-ну, — нагло ухмыльнулся он. — Сейчас посмотрим, каков из тебя учитель.
Неожиданно для своего немалого роста и грузного тела второй здоровяк вдруг легко подскочил и в прыжке переворотом буквально скатился с ушкуя на песок под ноги коню. Собравшийся было вскочить, он вдруг замер, недоумённо глядя на узкую полосу холодного железа, плотно прижавшуюся смертельно острым лезвием к его горлу.
— Хочется! Очень хочется! К голой стали прижаться щекой!
Люблю! Когда мразь в штаны мочится!
Люблю! Когда пахнет мочой!
— Штаны чистые есть? — флегматично поинтересовался поэт, глядя, как стремительно буреют порты замершего на карачках здоровяка.
Нет, так постираешь, — равнодушно бросил он, отнимая смертоносное лезвие от горла дебошира и брезгливо сапогом отталкивая безвольную тушку громилы в сторону.
Небрежно бросив саблю обратно в ножны, злым голосом проскрипел:
— Путь впереди у нас далёк, а вони на лодье не потерплю я, — опять сбившись на высокий стиль, медленно и веско проговорил он.
Последний раз спрашиваю, — медленно перевёл он холодный мертвящий взгляд на замершего каменной статуей на борту лодьи первого своего собеседника. — Кто за старшего?
— Здравствуй князюшка, — раздался из-за спины всадника еще более ласковый, чем первый голос. — Здравствуй родной. Что ж ты так пугаешь моих нерадивых работничков, что они аж в штаны писаются? Нехорошо это князь. Не по-людски это.
