Шмель на этюднике

Далеко уехал за город, казалось, долго шел лесом, шел полем. Передо мной все больше открывалась ширь необозримых далей, среди которых разбросанно ютились, как в пазушках земных, селения. И легко дышалось под высоким, просторным небом после мастерской с красками, холстами, загроможденностью.

Лишь натужный гул самолета, оставляя в подкупольной сини белострельный след, напомнил мне городскую толчею, людную электричку… После чего опять надо было какое-то время, чтобы забыться, и мало-помалу начинаешь снова слышать кузнечика, возню птиц, гудение мошкары и басовитого одиночку шмеля. Природа обступает, придвигается, теснит — и в этой тесноте чувствуешь себя свободно.

— Здравствуй, поле! Здравствуй, лес!

Лес и поле отзываются, только надо быть чутким к природе, уметь смотреть и слушать.

А вокруг такая красотища, что невольно теряешься и идешь искать из лучшего лучшее место для этюда. То остановишься посреди луга, то сбежишь к речке, запавшей в диких зарослях ив и ольхи, сторожко склонившихся к воде. Малая птица в кустах выдает себя тем, что прыгает с ветки на ветку, другая где-то скрытно чек-чекает. В прохладе начинает зундеть комар и липуче приставать, пока опять не выберешься на простор, к солнцу, все так же обремененный заботой: надо где-то раскладывать этюдник и работать.

Глянешь на бегущие облака и решаешь: писать ли этюд при солнце или когда накатывает тучка, тогда освещение будет ровным, без контрастного света и тени — это благодатно для живописи.

Вдумчиво соизмеряя уголок природы и мысленно перенося его на холстик, стараешься представить, что и как должно получиться в этюде. Одновременно косишь глазом на палитру с красками, набираешь кисточек и тяжко вздыхаешь, готовясь к работе. И это не удивительно: ведь художник вступает в диалог с природой, призывая на помощь мастерство, а главное — горение души, спокойного творчества нет и не должно быть. Да и берешься писать этюд в том случае, когда увидел что-то свое. Вот это «свое» надо утверждать красками, работать неистово, долго и не теряя первого впечатления. А иногда приходится ловить мимолетное явление, делать быстрый набросок-нашлепок, говоря языком художника.

Какие из времен года дороже мне? Да с первой капелью уже нет покоя в городе, в мастерской. Настроение весной — что у синицы, искавшей зимою прибежища возле жилья, а с теплыми лучами улетевшей в леса. Солнце исподволь гонит снега, раскрепощает землю, высвобождает сочные зеленя озимых, еще с осени напоминавшие май, но лишь по весне озвученные жаворонками. Да не враз отыщешь жаворонка в небе, слепящем глаза, где под куполом заметишь белесую пряжу холодных облаков — воздух еще не прогрелся.

Вспоминается картина Саврасова «Весна» из собрания пермской галереи. Пейзаж перекликается с его «Грачами», но в сюжете и настроении «Весны» — песня жаворонка! Картина по-весеннему лирична, особенно рядом с пейзажами Куинджи, созвучными бетховенской музыке. «Картины тем хороши, — пишет К. Паустовский, — что в любую минуту ты можешь войти в знакомый, но всегда новый мир нашей природы, — стоит только переступить за порог золоченой рамы».

Ветвистые березы весной розовеют, закамские леса в сиреневой дымке, но все-таки ранней весной на природе самое яркое — это мой новый этюдник. Высвеченная солнцем оранжевая крышка этюдника видна издалека. Потому отоспавшийся шмель летит золотым метеором прямо на художника и, обознавшись, не найдя первоцветов, еще больше досадует, кружа над разноцветными красками палитры.

А пестрая бабочка-крапивница садится вначале на куртку, согретую солнцем, и замирает, дрожа антенными усиками. Затем начинает мельтешить в воздухе, а яркие краски для нее такие же непонятные цветы, с горьким скипидарным запахом. И все-таки, порхая неслышно над палитрой, она обмакнула свои лапки в краску.

Но зима не сдается, пугает отзимьем и случается снег на листву или на цветущие черемухи — под стать белое к белому. Да на черемуху, как водится, всегда похолодание. Оно в угоду разневестившимся деревьям. Только вот придорожный куст растрепан и обломан без надобности. Сколько перетерпят черемухи, а не лучше ли глядеть, любоваться ими, когда на цветущие кусты придет свадебный час в круженье а гуденье пчел.

А рябины осторожничают, неспешно набирая цвет, и распустятся они, когда весна перевалит в лето, но цветения их уже не замечают.

Насмотревшись на царственно-белую кипень черемух и опьянев от их щедрого буйства, я берусь за кисти. Да это не так просто: сколько бы ни расходовал белую краску, нагружая черемухи в этюде, они лишь слабо высвечивались. Тогда я уплотнял окружение, писал землю, реку, дали — добивался контрастности, искал ключ к решению. Так и в каждом новом этюде. Готовых рецептов нет, надо все открывать заново, смотреть на природу широко раскрытыми глазами и радоваться по-детски.

Над продрогшей весенней землей собирались тучки, но молча уходили прочь, пока наконец-то в согретом воздухе не разродилась гроза, после чего по небу пошли теплые облака, черемухи начали сыпать на землю снег лепестков. Лишь одна черемушка запоздала в тени соснового бора. Склоненная над дорогой, она не загораживала мне путь, не останавливала, я легко нырнул под нее, уронив на себя несколько белых лепестков — и оказался под густой кроной сосен. Могуче заматерелые бронзовые стволы и в пасмурную погоду излучали солнце. И невольно вспоминались колонны Парфенона. И горлица уж ворковала под куполом соснового храма.