Шесть дней в лесах

Приключения юных натуралистов

Горностай был виновником их первой встречи, а их дружба зародилась в орешнике сизым зимним вечером.

Это было два года тому назад. Над густым чернолесьем спускались сумерки и сороки уже прилетели на ночевку, когда Гриша натолкнулся на свежий след какого - то зверька. Двойные отпечатки лапок чередовались с длинными прыжками, и тонка ленточка следа, обегая кусты ивняка, скрывалась в орешник. Гриша опустился на колени, вынул записную книжку и только набросал контуры следа, как из - за кустов послышались шорох и легкий хруст ветки. Мгновенье спустя, с шипением снега, рассекаемого быстро бегущими лыжами, скатился в лощину высокий, худощавый мальчик с ружьем за плечами. Он был несколько старше Гриши и казался не менее удивленным, чем застигнутый врасплох и медленно поднимавшийся с колен художник. "Вам понравились следы горностая?" — спросил незнакомец, чтобы как - нибудь нарушить неловкое молчание. "Да я так... просто..." — сконфуженно пробормотал Гриша, словно пойманный на дурном поступке, и добавил еще более робко: "А разве это горностай?" Без тени поучения в голосе незнакомец описал отличительные признаки следа маленького хищника. Оказалось, что зверек, опутавший извилистой цепочкой пушистые снега лощины, был самчик (прыжки самки всегда короче и отпечатки лап меньше). Ребята разговорились и продолжали оживленно беседовать, быстро приближаясь к городу, один на хороших полулесных лыжах, другой на расколотых и заплатанных деревяшках.

Веселые черные глаза незнакомца, его зарумянившееся от ветра лицо, оленья шапка и плечи, усыпанные смерзшимся снегом, заплаты на серой куртке и ружье, казавшееся Грише верхом совершенства, — все - все располагало к себе сердце мальчика. Всеволода Бурцева в первой губернской гимназии знали больше под кличкой Севки Пичужкина. Из года в год его неутомимые попытки изображать овсянок, дятлов и синиц оставляли бесчисленные следы на тетрадях для алгебры и французского, даже на обложках учебников. На уроке латинского никто не произносил с таким чувством, как Севка, всем известную фразу учебника "Аквиле альтэ волянт" ("Орлы летают высоко"). В мечтах он и сам уносился в подоблачные выси и парил вместе с птицами где - то высоко над кафедрой, за которой сидел суровый зычноголосый латинист Агафантел Васильевич[3]".

Следы горностая

Смелые рисунки в Гришиной записной книжке сразу привлекли внимание Севки. Оба угадывали друг в друге собрата по страстному влечению к природе, по любви к живому, по упорному стремлению все увидеть своими глазами. Они удивлялись, что, живя в одном городе, не могли встретиться до сих пор. Гриша, как оказалось, учится во второй гимназии, которую гимназисты из первой считали лагерем заклятых врагов. При встречах полагалось давать им почувствовать это самым осязательным образом. Но здесь, на снежном ночном поле, было бы просто смешно вставать в позу дерущихся молодых петухов. Лыжи их шли рядом, тихо поскрипывали; мороз заметно крепчал. Мальчики на ходу перебрасывались короткими фразами. Не странно ли — оба они "страшно не любят математики..." оба ведут дневники наблюдений, оба заправские рыболовы, оба зачитываются рассказами Э. Сетона - Томпсона[4] и В. Лонга.

Мало - помалу следы неловкости, все еще мешавшей им сблизиться, растаяли, словно иней утренника после восхода солнца. Пять километров, отделявшие их от города, промелькнули совсем незаметно. Расставаясь на перекрестке улиц, они обменялись крепким рукопожатием и решили встречаться как можно чаще.

Две зимы и лето прошли с тех пор. У Гриши теперь было свое собственное ружье — длинная двухствольная шомполовка, а у одних знакомых он достал полевой бинокль, очень облегчавший наблюдения. Вместе с Севкой они совершили много прогулок в окрестностях города, но мелкие вырубленные крестьянские леса своим истерзанным, печальным видом все чаше и чаще заставляли друзей мечтать о глухих, заманчивых дебрях заволжских ельников, о журчащих пенистых речках, о птицах, знакомых только из книг, о всем том, что было и близко и так труднодоступно.

Целые часы проводили они в мечтах о походе. "Два неразлучных друга: Пичужкин и его... подруга" — острили гимназисты, ударением на последнем слове подчеркивая женственную мягкость в характере Гриши, и гоготали дикими голосами, что считалось признаком "хорошего гимназического тона".

Тихо скрипнула дверь. Кто - то осторожно поднимался на второй этаж, стараясь остаться незамеченным. Но одна из галош так громко чмокала на каждом шагу и оставляла на лестнице такие заметные следы, что пришлось ее снять и нести в руке. Гриша — это был он — нерешительно постучался и, съежившись, скользнул в прихожую. По счастью, дверь отпирала сестра, и, прежде чем успела появиться мать, пострадавшие галоши уже были запрятаны в темный угол, но гимназическая шинель предстала ее глазам в том самом виде, в каком она неизменно прибывала с каждой весенней загородной прогулки мальчика. Большой шлепок мокрой глины в форме пятерни с растопыренными пальцами украшал ее левую полу. Он служил центром для бесчисленных мелких звездочек грязи — наглядных следов пяти - шести добрых прыжков через весенние ручьи. Зачерпнувша грязи галоша и забрызганная шинель вместе с традиционным и давно знакомым выговором матери (Гриша даже наперед знал, что она скажет) были единственными облачками, омрачавшими лазурные удачи сегодняшней прогулки.