В самом деле, вряд ли кто рискнет назвать Сида Коэна обычным человеком. У него даже внешность не подходит под такое определение. Попробуйте к росту в шесть футов и три дюйма добавить триста с лишним фунтов живого веса, буйную рыжую гриву и такую же интенсивно-рыжую бороду, и вы составите образ человека, вслед которому трудно не оглянуться на улице.
Он и в компании ведет себя не как все. Если ему скучно, он уходит в себя, замыкается, как раковина на воздухе, и упрямо молчит. Но если уж что его заинтересует, то глубокий голос Сида перекрывает все остальные шумы и прямо-таки заводит собеседников, заражая их своим воодушевлением.
Сид художник, и его работы, когда их выставляют в галереях или на выставках, обычно вызывают живую полемику. Он умеет яркими красками отразить то, что его окружает, и то, что он ощущает, созерцая мир вокруг себя. В человеческом же плане он всегда на стороне слабых и отчаявшихся, на стороне того, кто проигрывает.
С Сидом я познакомился примерно полтора десятка лет назад во Вьетнаме. Я служил в военной разведке, а он в коммандос. Я сразу классифицировал его как хладнокровного и жесткого специалиста, обладающего гибкостью, точностью и красотой движений профессионального танцовщика. Я занимался подготовкой и составлением разведсводок по данным отрядов коммандос, так что контактировать приходилось со многими. И все ребята были единодушны в оценке Сида — бесстрашный человек.
Я так понимаю, что быть бесстрашным вовсе еще не означает быть по-настоящему храбрым. Человек может быть настолько ограниченным, он может быть в такой степени лишен воображения, что просто не сумеет осознать, что такое страх. А если не осознаешь опасности, то не нужна и храбрость, чтобы вступить с ней в поединок.
Впрочем, я довольно быстро понял, что Сид Коэн обладает богатейшим воображением; я такого человека еще не встречал. Его живые, сияющие голубые глаза в пять минут засекали фактов и деталей куда больше, нежели глаза рядового человека за час старательного наблюдения. Нисколько не сомневаюсь, что именно эта способность сделала его блистательным художником.
Там, во Вьетнаме, наши отношения носили чисто формальный, служебный характер. Настоящая дружба началась позже, когда мы вернулись домой и распрощались с формой.
Я, Леон Дарт, ниже среднего роста, что называется, несколько полноват, люблю сидеть и слушать. Понимаю толк в кухне, обладаю утонченным вкусом — гастрономическим, разумеется, — в еде разборчив. Короче, я что-то вроде гурмана. А Сид?
Питается он потрясающе. Очевидно, он ставит перед собой единственную цель: насытить собственное тело, механизм довольно крупный. Я люблю бридж и наслаждаюсь шахматами. Это мои любимые виды спорта. Сид же обожает лазать по высоченным отвесным скалам и бороться с несправедливостью.
Мой мозг напоминает компьютер, перебирающий, регистрирующий и анализирующий факты, чтобы употребить их в дальнейшем в моей литературной деятельности. Я холодный наблюдатель, я усваиваю то, что вижу и слышу, ради единственной цели: придать своим трудам видимость логики и правдоподобия. Сид же предпочитает жить чувствами.
Он абсолютно все воспринимает эмоционально, переводит явления окружающего мира в чувственную плоскость. Его суждения лишены оттенков: или белое, или черное, и баста? Правда или ложь! К тому же он имеет обыкновение бороться со всем, что кажется ему несправедливым, до окончательной победы.
Эту особенность его характера просто необходимо знать для того, чтобы понять, с чего это вдруг Сид Коэн выступил в одиночку против целого города, ввязался в довольно странную любовную историю с женщиной, которую так одолели несчастья самого серьезного свойства, что она сама себя называла ходячей смертью.
Сид живет в квартале нью-йоркской богемы, но дома практически не бывает. Мастерскую он превратил в склад холстов и эскизов, сделанных во время путешествий. Время от времени он принимает окончательное решение прекратить кочевую жизнь, осесть в каком-нибудь тихом, спокойном местечке и заняться исключительно живописью. И тогда он начинает налево и направо распространяться о видах на новый образ жизни, что быстро надоедает окружающим, и потому, видимо, эти планы никогда не воплощаются в жизнь.
Как-то вечером мы с Сидом зашли в клуб, и он с места в карьер завел свою пластинку об уходе от шумной нью-йоркской жизни в провинциальную глушь, где он сможет всерьез заняться пейзажем. И тут у меня лопнуло терпение. Я молча вытащил из кармана номер «Сатердей ревю» и развернул его на странице с объявлениями. В рубрике «Сдается» я нашел именно то, что нужно: «Сдается прекрасная мастерская на три месяца ввиду отъезда хозяина в Европу».
— Получи. — Я протянул журнал Сиду. — Или сними мастерскую, или заткнись раз и навсегда со своими провинциальными пейзажами.
Утром следующего дня Сид Коэн направился на своем «мерседесе» интенсивно красного, как у пожарников, цвета в Рединг, штат Пенсильвания. По правде говоря, меня это удивило. Черт побери, он в самом деле уехал рисовать свои чертовы пейзажи! Я так рассчитал, что он должен вернуться самое позднее в четверг, примерно в полдень, молчаливый и притихший, как ребенок, который только что на горьком опыте убедился, что красивое деревянное колечко, которое он запихал в рот, вовсе не такое вкусное, как казалось на первый взгляд. Я жестоко ошибся; я, старый дурак, совершенно забыл о том, что там, где появляется Сид, тишина и покой исчезают автоматически.