Уокер Перси. Предисловие к роману Джона Кеннеди Тула «Сговор остолопов»
Возможно, самый лучший способ представить читателю этот роман — который после третьего прочтения поражает меня еще сильнее, чем после первого, — просто рассказать, как я впервые с ним столкнулся. Когда я в 1976 году преподавал в Лойоле[1], мне начала звонить какая–то неизвестная дама. То, что она мне предлагала, противоречило здравому смыслу. Дело было не в том, что она накропала пару глав романа и теперь хотела записаться ко мне на занятия. Все заключалось в том, что ее сын, который уже умер, написал в начале шестидесятых годов целую книгу, большой роман, и ей хотелось, чтобы я его прочел. А зачем мне его читать? — спросил ее я. Потому что это великий роман, — ответила она.
За много лет мне стало очень хорошо удаваться избегать того, чего делать не хотелось. А если чего–то мне и не хотелось, так именно общаться с матерью покойного романиста и, хуже всего, читать рукопись, по ее утверждению, великую, которая, в довершение ко всему, оказалась cмазанной и едва читаемой машинописной копией.
Но дама была настойчива, и вот так каким–то образом получилось, что она уже стояла у меня в кабинете и протягивала увесистую рукопись. Выхода не было; оставалась лишь одна надежда — я прочту несколько страниц, и они окажутся настолько плохи для меня, что я с чистой совестью смогу не читать дальше. Обычно я так и делаю. Да и первого абзаца, на самом деле, часто хватает. Боялся в этот раз я только одного: что эта книга окажется не настолько плохой или может оказаться настолько хорошей, что придется читать до конца.
В этом случае я продолжал читать дальше. И дальше. Сначала с тяжелым чувством, что роман не настолько плох, чтобы бросить, затем с покалыванием интереса, затем со всевозраставшим возбуждением и, наконец, с неверием: невероятно, чтобы роман был настолько хорош. Я устою против соблазна рассказывать, что именно впервые заставляло меня раскрывать от изумления рот, ухмыляться, хохотать, качать в изумлении головой. Пусть лучше читатель сам сделает для себя эти открытия.
Как бы то ни было, вот перед вами Игнациус Райлли, персонаж без предков в какой бы то ни было известной мне литературе — экстраординарный неряха, безумный Оливер Харди[2], жирный Дон Кихот, извращенный Фома Аквинский в одном лице, который к тому же свирепо бунтует против всего современного века, валяется в своей байковой ночной сорочке в задней спальне на Константинопольской улице в Новом Орлеане, а между гигантскими припадками метеоризма и отрыжки заполняет десятки больших блокнотов «Великий Вождь» гневными инвективами.
Мать его считает, что ему нужно устроиться на работу. Он и устраивается — на несколько, одну за за другой. Каждое новое занятие быстро превращается в сумасшедшее приключение, полноформатное бедствие; однако каждое, как и у Дон Кихота, обладает своей жуткой логикой.
Его подруга, Мирна Минкофф из Бронкса, считает, что ему нужен секс. То, что происходит между Мирной и Игнациусом, на моей памяти совершенно не похоже ни на одну из историй, где мальчики встречаются с девочками.
Никоим образом мне хочется умалять еще одного достоинства романа Тула — как он передает черты и особенности Нового Орлеана, его задних улочек, неприметных кварталов, его странной речи, его белых жителей — и одного черного, в котором Тулу удалось достичь почти невозможного: создать великолепный комический персонаж необъятного остроумия и находчивости, причем без малейшего следа растаманской менестрельности.
Однако, самое выдающее достижение Тула — сам Игнациус Райлли, интеллектуал, идеолог, лодырь, посмешище, обжора, который должен бы отталкивать читателя своими гаргантюанскими вздутиями, громоподобным презрением и своей войной одного против всех — против Фрейда, гомосексуалистов, гетеросексуалов, протестантов и всевозможных излишеств современности. Представьте себе опустившегося Аквинского, которого перевезли в Новый Орлеан, откуда он совершает дикую вылазку по болотам в Луизианский Университет в Батон–Руже, где у него крадут куртку лесоруба — в мужском туалете для преподавателей, где он уселся, сраженный гигантскими желудочно–кишечными проблемами. Его пилорический клапан[3] периодически закрывается в ответ на нехватку «должной геометрии и теологии» в современном мире.
Меня смущает употребление слова комедия — хотя это и комедия, — поскольку оно подразумевает просто смешную книжку, в то время как этот роман — нечто гораздо большее. Великий раскатистый фарс фальстафовских пропорций — вот, наверное, описание получше; коммедиа — будет еще ближе.
Роман, к тому же, печален. Никогда до конца не понятно, откуда приходит печаль — от трагедии ли в сердцевине великих газоиспускательных неистовств Игнациуса и безумных авантюр, или от трагедии, окружающей саму книгу.
Трагедия книги — трагедия ее автора: его самоубийство в 1969 году в возрасте 32 лет. Другая трагедия — те труды, которых мы никогда уже не прочтем[4].
Очень и очень жаль, что Джона Кеннеди Тула нет сейчас среди живых, здравствующих и пишущих. Но это так, и с этим ничего не поделать, если не считать того, чтобы эту гаргантюанскую бурную человеческую трагикомедию по меньше мере представить миру читателей.
