Хакасия и Красноярский край — не просто соседи. Столетиями многие тысячи людей, селившихся в этих местах, собственно, и не отделяли ни судеб своих, ни истории своей друг от друга. И до сей поры оно как-то так сложилось: только наступит жаркое лето, как целыми табунами спешат автомобили с красноярскими номерами к хакасским озёрам Шира и Белё или мимо них к южным красноярским Ермаковскому да Шушенскому районам на отдых. Да и по служебным надобностям не мы ли то и дело устремляемся на юг — то в хакасский Абакан, то в близлежащий к нему красноярский Минусинск?
Ну что я о других? Со мной-то ведь то же самое было. То на отдых поедешь, то по работе надо. И вот от одной из служебных таких поездок остались у меня на всю жизнь волшебные воспоминания. Захочу о чём-то хорошем подумать, закрою глаза, зажмурюсь и снова вижу.
Ехал я поездом — простым, не скорым. Когда поезд нескорый, многое можно в дороге увидеть такого, чего на скором поезде — пролетишь и не заметишь никогда. Был самый конец мая. Поезд после Ачинска свернул к югу. Он и до Ачинска не шибко спешил, ну а после…
Про такое говорят, вспоминая некогда популярный мультфильм, — «Поезд из Ромашково». Это когда, где собака залаяла — там и остановка. И вот в вечерних сумерках уже среди голых хакасских холмов выплыла навстречу несуетному моему поезду железнодорожная станция со сказочным названием Сон.
Помню: на станции торговали пирожками и молоком местные бабушки. Поскольку станция называлась так странно, то и всё местное казалось мне таким же: сонные бабушки, сонные собаки, да и поезд, минующий хакасские степи сквозь, так сказать, Сон. Но самыми сонными были пирожки. Только во сне могли привидеться такие пышные пирожки столь чудовищных размеров! По виду все они были обычными жареными пирожками с картошкой и капустой. Но по размерам — скорее, больше гармонировали бы с мамонтами, а не с людьми. Чуть ли не до полуметра в длину каждый!
Я не знаю: может быть, у них просто тесто было такое сонное, что продолжало неуклонно раздуваться и разрастаться даже в кипящем масле? Никогда в жизни — ни до, ни после — я не видел больше ничего сходного по размерам с теми пирожками! Не доев и до половины один-единственный пирожок и запив его несколькими глотками сонного молока, я, разумеется, тут же уснул.
И вот, проснувшись ранним-ранним утром в абсолютно спящем поезде где-то посреди чуть всхолмлённой бескрайней хакасской степи, я, естественно, потянулся к окну. Раз у меня «поезд из Ромашково», то как бы пора и рассвет встречать! Отодвинул занавеску, взглянул на степь и мысленно, чтоб не разбудить соседей по вагону, — ахнул.
Про то, что где-то в южных степях каждой весной сплошным ковром зацветают алые маки, — слышал. Даже видел в каком-то фильме. Про то, что в других степях повсюду цветут дикие тюльпаны, тоже знал. Но тут!..
Степь не алела маками и не пылала от жёлто-красных тюльпанов. Степь была аметистово-фиолетовой. Как космос. Как небо в горах! Она цвела ирисами. Цветами, которые я до той поры считал прихотливой и исключительно садовой культурой.
Ирисам не было ни конца ни края! Свежий утренний ветер шевелил нежные цветы. И оттого вся степь казалось живой, дышащей, чувствующей нечто такое, что даже и вовсе нам, людям, недоступно. Так хорошо, так привольно было на душе от всего этого.
И, повторюсь, вправду с той поры как захочу себе настроение поднять, так зажмурюсь крепко-крепко, притихну и смотрю на волшебные ирисовые степи. Долго-долго смотрю.
Хороша тундра в любое время года. И в разные времена года красота эта по-своему открывается. Неправду думают — дескать, это нечто плоское и однообразно унылое, покрытое вечными мёртвыми снегами. Как бы не так! Всё здесь движется и живёт своей жизнью, даже ветер, даже змеящийся сквозь него снег.
Земля в тундре — где повыше, а где пониже: и овраги есть, и русла рек, и холмы удивительные — ледяные.
Весной, когда только сойдёт снег, тундра — почти чёрная, но не совсем, а скрасна. Так набухающие почки деревьев первыми указывают на смену времени года, наполняясь свежими соками, предугадывая собой и будущее цветение, и свежую нежную зелень.
Потом начинается разлив рек, могучий и широкий, — от края до края небес. Только озёра долго ещё стоят недвижно под полупрозрачной тонкой корочкой льда, зацветшего всеми цветами радуги. Некоторые — синеватые, другие — коричнево-зелёные с белыми зимними прожилками.
А летом тундра пахнет свежим мхом, травой и вызревающей ягодой морошкой живого солнечного цвета. И дышит коротким знойным покоем.
Но более всего нравится мне в тундре осень. Она здесь короткая, но неторопливая, с ясными, прозрачными полднями и сказочными непроглядными ночными туманами. Земля по осени становится в тундре цветной. Одни травы и кустики краснеют, другие желтеют, третьи становятся бурыми, а четвёртые — по-августовски ещё так и остаются сочно-зелёными.
Но самое запоминающееся осеннее действо — это пролёт гусей! Бесчисленными стаями проносятся они днём на юг по лазурному небу. И не только днями летят они. Однажды глубокой осенней ночью на дальней буровой я вышел из вагончика поглядеть на звёзды. Почему-то не спалось. Увы, звёзд видно не было. Под светом прожекторов медленно клубился туман. Постояв с минуту, я уже было собрался обратно в балок, но тут услышал шуршание невидимых крыльев. Множества крыльев. Шуршание было столь явственным, что казалось: они могут задеть мою голову.
