Что произошло? – не мог понять Николай Лоскутов. Сон или явь были? И вообще – возможно ли такое: какое-то феерическое, безумное, жестокое и в то же время живое, жизненное, благотворное? Все запуталось, перекрутилось в его мыслях, и он так устал, измучился, обессилел, что пока не мог распутывать узлы. Хотелось просто смотреть в это чистое дымчатое осеннее небо и прислушиваться к своей отдыхающей душе – она стала легкой, прозрачной и светлой, какой может быть, видимо, у новорожденного. Лоскутов будто бы снова родился, и его неожиданное второе рождение было тяжелым, мучительным и беспощадным.
Раскинув руки, Лоскутов лежал на земле, сырой и холодной после дождя, смотрел в небо и удивлялся – как же раньше он не понимал, какое радостное занятие просто смотреть в небо, втягивать в себя его бледный васильковый свет, по-детски желать уцепиться за раздуваемые ветром белые шары облаков и полететь неведомо куда и зачем. Он увидел бойкие солнечные лучи, которые ныряли из облака в облако, неслись по утреннему небу, и ему, как ребенку, было радостно наблюдать за облаками и лучами. "Надо же, таким пустякам радуюсь", – подумал он, улыбаясь.
Лоскутову показалось, что в нем открылось другое зрение. Словно бы раньше он многое видел иначе – только глазами, но не душой.
Раньше он не любил свою жизнь. Когда двадцать лет назад со вздохом сбросил с плеч институтскую маету, ему казалось, что непременно будет не сегодня-завтра большим начальником, знаменитым инженером, однако вперед вырывались другие. Он ходил в простых заводских итээровцах. В ранней молодости мечтал, что женой у него станет красавица – блеску добавится ему. Он настойчиво знакомился, выбирал очень красивых девушек, играл роль удачника и весельчака, на последние деньги покупал им подарки, катал на такси, но девушки замуж почему-то выходили за других.
Лоскутов женился все же. Не то чтобы Татьяна была не красивой, дурнушкой, но Лоскутов как бы сказал себе – пойдет, бывает и хуже.
Татьяна была худощавой, молчаливой, покладистой. Через несколько месяцев поняла, что Николай ее не любит, – плакала, но тайком.
Пошли дети, – родилось двое сыновей. Лоскутову хотелось, чтобы сыновья были умными, удачливыми. Однако старший, Петр, после девятого класса бросил школу и целыми днями сидел дома, через наушники слушал "металл". Младший, любимец родителей, Миша, неожиданно стал получать вместо привычных для него пятерок тройки и даже двойки; отцу приходилось строго обходиться с сыном.
Однажды Лоскутов понял, что невзлюбил свою жизнь. Тихо тлел в своем раздражении и бессилии перед жизнью и судьбой. Порой воспринимал свое существование как нечто чужеродное для себя, как упрямого, хитрого врага, который задумал что-то неладное, гадкое.
Но вчера вечером произошло нечто невероятное.
Утром Лоскутов встал на работу по обыкновению в половине седьмого. Татьяна сготовила скорый завтрак. Вчетвером сели за стол.
– Не чавкай! – сказал отец Мише.
– Я, папа, не чавкаю, – обиделся сын; склонил голову и поджал губы.
– Еще поговори мне!
– Коля, тебе подлить чаю: я подогрела? – предложила Татьяна, отвлекая мужа.
– Подлей, – угрюмо отозвался он. Шумно хлебнул из стакана свежего чая, – неожиданно сморщился и выругался. – П-почему не предупредила, что горячо?!
– Думала, ты понял. – У Татьяны покраснели веки.
– А-а, черт вас всех побрал бы!
Лоскутов вышел из-за стола и хлопнул за собой дверью.
– Мам, почему папка у нас такой дурак? – спросил Петр.
– Молчи, – вздохнула мать.
Лоскутов с трудом забрался в трамвай, – отовсюду напирали люди, протискиваясь, прорываясь к выходу.
– Полегче, уважаемый! – сердито сказал Лоскутов пожилому мужчине, пробиравшемуся в середину вагона.
– Не шипите, – добродушно улыбнулся мужчина. – В тесноте, да не в обиде.
Но незлобивый ответ почему-то не понравился Лоскутову, и ему хотелось сказать что-нибудь колкое и дерзкое; однако мужчина оказался довольно проворным и уже продвинулся далеко вперед.
На работе Лоскутов одной своей сотруднице заметил, что у нее не совсем удачный цвет лица, хотя этого можно было не говорить. Другой нечаянно напомнил о ее годах, и женщина ушла плакать в другую комнату. Даже нагрубил начальнику, который в столовой пристроился в очередь не в конец, а к своему стоявшему впереди товарищу.
– Вы не хотите ли, Анатолий Иванович, встать за мной? – умышлено громко сказал ему Лоскутов. Но начальник, побагровев, притворился, что не расслышал. – Почему мы должны подолгу стоять, а он лезет вперед? – обратился Лоскутов к соседу по очереди, – но человек промолчал, поведя плечом.
Когда Лоскутов возвращался домой, ему показалось, что он находится в машине, сорвавшейся с тормозов и несущейся под гору. Водителя нет в кабине, и авария неминуема. Но как сладостно лететь вниз! Дух сжимался и немел.
– Долго собиралось во мне, а теперь, вижу, бьется в стенку: ищет, как слепой, выход, – ворчливо сказал он, ощущая внутри нарастающую тяжесть.
И с каждой минутой все напористее пыталось вырваться из Лоскутова то, чему он никак не мог найти точное, подходящее слово, – раздражение, злоба, отвращение, ненависть, все это вместе или все же что-то другое, но представлявшееся ему мерзким.
