В кабинете психоаналитика, как и в большинстве современных офисов, окон, в привычном смысле этого слова, не имелось. Вместо них половину стены занимал жидкоплазменный экран, который в реальном режиме времени показывал вид из овального кабинета Белого дома. Вашингтонская ночь сияла огнями иллюминации: дождливый московский день дарил гораздо меньше света.
— Мне придется сообщить вам тяжелую новость. Вашей жене придётся с вами развестись. Основанием будет мое врачебное заключение.
Я догадывался, зачем меня пригласили сюда. Три года назад, когда впервые появились предпосылки к разводу, я вышел из себя; год назад я еще надеялся; теперь мне уже почти все равно.
— Она вас ненавидит. Это объективно существующее чувство. Медицина тут бессильна. Поверьте.
Да верю, я уже сам — профессор по мозговым нарушениям. Вот только…
— А Саша? А с кем будет Саша?
Психолог непрофессионально пожевал полные губы:
— Ну, вы можете, конечно, попытаться решить вопрос в суде.… Но сами поймите: у вашей бывшей супруги семья еще больше чем ваша.
— Да, понимаю. Простите. Если это все — мне пора.
— До свидания.
— До свидания.
Вот мой дом. Опять я остался со своим домом один. И один на один со своими проблемами. Сначала застрелился младший брат, теперь вот ушла жена. Обзавелась "объективным чувством". И я — вновь один, со своей семьей.
В доме есть кухня, ванная, туалет, большая прихожая. И у каждого своя комната. Комнат всего семь. Эта моя. Компьютер, телевизор, стол, стул, секретер, кровать.
А вот эта — комната прадедушки. Он родился еще в СССР, в тысяча девятьсот семидесятом.
Это — прабабушки. Она моложе прадедушки на двадцать пять лет.
Бабушка у них родилась в двадцатом. Ее каморка.
Тут "палаты" деда. Пятая. Здоров дед: сто девяносто килограмм. Когда полетела гидравлика кровати, пока ее не починили, пришлось нелегко.
Вот комната отца. Размер, как и у всех: два на три метра. У меня, конечно, побольше. Отец порой пытается что-то изречь, покомандовать. Только не понять уже, что он там пробормотал.
Седьмая светелка — матери. Она пошла в деда. Весит поменьше, почти центнер. Но зато ее переворачивать даже труднее чем дедушку: тело рыхлое, расползается под руками.
С женщинами вообще сложней, чем с мужчинами. Старикам моим поставишь мочесборник, утку для кала подложишь — и порядок. Раз в день только подмыть, когда электроника сигнал подаст. А с женщинами — намучаешься. На утках они начинают ворочаться: не нравится им, видите ли. Мочесборники все время соскакивают. Порой три раза в день памперсы приходится менять каждой. И каждый раз — влажную уборку тела делать.
Сволочь брат. Пока я раздумывал, сомневался, он меня опередил. Я, конечно, его понять могу: своих детей нет, свою немощную старость на племянника Сашку оставлять? Понять — могу. Но понять еще не значит простить.
А еще не могу простить нашу медицину. Если не можете сохранить человеку дееспособность, ну зачем спасать жизнь?
Можно в "санаторий для ветеранов труда". Если бы был только один старик. Или хотя бы два. С моей зарплатой я уже трех не потяну. А их у меня шесть.
В юности стишок сочинил:
Когда мне стукнет шестьдесят —
Куплю себе обрез,
И проведу последний день
Совсем не так, как Крез.
Сволочь брат. Теперь что, бросить всех на одну Сашку? Нет, придется ухаживать до последнего. Потом у меня пойдет мания преследования, боязнь смерти; положат в психушку, сделают там смирным. Потом.… Потом Сашке надо будет сдать эту квартиру и брать восьмикомнатную. И что бы звукоизолированные все восемь. А то эти крики, стоны…
Найдет Сашка работу в интернете, будет по доверенности получать семь пенсий. А там, глядишь, повезет и будет своя семья. Дети. Дай-то Бог. И будет свой дом с плазменными экранами вместо окон. И из квартиры можно будет наблюдать восход на Эвересте или закат в Серенгети. И еще средства, что бы нанять нянечек по уходу. Шестнадцать нянечек, для работы в две смены…
Но пока у меня еще есть силы. И в моем доме семь комнат. И в шести из них кроме кроватей есть только табуретки. И в каждой живет часть меня. Семь…
