По случаю вечера декламации просторная зала Петровского училища была полна самой разношёрстно одетой публики — среди коричневых и серых визиток встречались студенческие тужурки и даже элегантные костюмы-тройки. Женские горжетки были представлены от соболей до скромных шерстяных уродцев. Всё равно, Меркушев чувствовал себя чужим среди них в своём мундире. Он был неуместен здесь, как была бы неуместна бестужевка-курсистка на мостике крейсера. Стихи, льющиеся потоком из уст романтических юнцов, утомили его.
— Мишенька, помнишь наш уговор? — рука сестры привычно, как в детстве, успокаивающе погладила его кисть.
— Помню, Лиза, но право слово — это такая скука.
— Ты совсем не изменился, Мишель, для тебя нескучны только цифры дальномеров да музыка.
— Зато ты изменилась и очень, Лиза. Где твои роскошные волосы? С этой причёской ты похожа на мальчишку разносчика.
— Ты ничего не понимаешь, пошлый военный мужлан — она гордо приподняла подбородок. — Я мечтаю о карьере Евы Лавльер и во всём стараюсь походить на неё. Сейчас ты убедишься, что я не только пользуюсь успехом у мужчин, но даже могу быть источником вдохновения для самой высокой поэзии.
— Эх, Лиза, Лиза — это всё фантазии.
— А я уверяю тебя, — она поднесла к губам программку вечера и перешла на доверительный шёпот. — Каждый раз, выступая, господин Амзель смотрит на меня глазами обожания и поклонения. Все его стихи проникнуты чувствами ко мне.
— Это моветон Лиза — пялиться на девушку, и смущать её стишками.
— Мишель, твои постоянные «это»…
— Дамы и господа! Сейчас перед вами выступит — их спор прервал громкий, хорошо поставленный голос распорядителя вечера — достойный преемник лучших традиций Ренессанса, поэт галантного направления, господин Амзель со своим произведением «Блазон о божественном животе».
С последними его словами заиграла музыка, чего перед другими выступлениями не было. Меркушев с первых аккордов узнал Песню Сольвейг. За потёртым фортепиано училища юноша с золотыми кудрями вдохновенно исполнял Грига, полуприкрыв глаза.
— Лиза, а что такое блазон? — спросил он, наклонившись к уху сестры.
— Шутливое восхваление, его в моду ещё Маро ввёл.
— Получается, нас ожидает восхваление живота?
— Экий ты Мишель тугодум, конечно же!
Фамилия Маро ничего не говорила Меркушеву, но спросить ещё раз он не решился, очарованный музыкой.
Между тем на сцену медленной походкой вышел сам господин Амзель. К своему огорчению, Меркушев признал, что он красив — правильный овал лица, высокие скулы, прямой нос статуй Праксителя. Две волны пышных чёрных волос, словно из-под форштевня фрегата, струились от пробора. Но главной особенностью были глаза — чёрные, огромные с горячечным блеском чахотки. Эти глаза обежали зал, нашли Лизу. Меркушев почувствовал, как напряглась её рука. Музыка смолкла и Амзель продекламировал:
Блазон о божественном животе:
С высот спускаясь совершенства,
На узость мягкую равнин,
Под грузом неги и блаженства,
Мой челн желанием гоним.
Поднаторевший на аллегориях и метафорах вечера, Меркушев представил себе «челн», мысленно проложил его курс по женскому телу и почувствовал, как краснеют уши. Словно издеваясь над его принадлежностью к флоту, этот шпак продолжал развивать водную тему:
Его качают волны плоти
Родством вселенским естества —
Амура ветреного дети
Несут посланье божества.
Помимо своей воли Меркушев вспомнил гибкую Зафиру из грязного притона Могадора. Поразительные вещи делает с женщиной танец ракс шарки. Что она вытворяла под ним в постели! Тогда это была не качка, а настоящая океанская зыбь, когда гибкие мускулы профессиональной танцовщицы, легко, как пушинку перекатывали его семипудовое тело.
Он украдкой взглянул на Лизу. Подалась вперёд, глаза горят, правая рука нервно перебирает мех муфты. Что творится в её голове? От мысли, что демонический словоблуд представляет себе подобную близость с Лизой, родной невинной, возвышенной Лизой, его бросило в настоящий жар. Ведь, прикрываясь стихами, он её попросту осязает публично! Последнюю строфу Меркушев прослушал как в тумане.
Люблю тебя, волненье глади,
Люблю я шёлк ланит твоих,
Люблю тепло я каждой пяди,
Люблю, и ей пою свой стих!
Под рукоплескание публики Амзель поклонился и величавой адмиральской походкой удалился со сцены. Лиза восторженно хлопала громче всех.
— Нет, каково, Мишель! Это прелесть как замечательно — она оторвала взгляд от сцены, обернулась к нему, заметила его красное лицо, обеспокоенно спросила — Мишенька, тебе нехорошо?
— Да нет, просто с непривычки душно. На морях посвежее будет.
Ни за какие ковриги он не признался бы Лизе, что готов настучать рифмоплёту по сусалам. Хотя, если разобраться, обвинить его не в чем.
— Тогда пойдём скорее. Выступление господина Амзеля было последним. Ты отрекомендуешься и представишь меня. Мишель, я сгораю от любопытства!
— Твой Амзель — форменная пустышка. Что ты в нём нашла?
— Ну мы же уговаривались, Мишенька!
Они немного поспорили, но, в конце концов, Меркушев сдался. Лиза была не на шутку увлечена поэтом, и ему не хотелось портить ей вечер.
Амзель сыскался в крохотной комнатёнке, переделанной под артистическую уборную. Он восседал перед большим зеркалом в золочёной раме, а давешний исполнитель Грига поправлял ему причёску, орудуя роговым гребнем.
