До недавнего времени офицерский корпус русской армии рисовали обычно в мрачных тонах. Да и как иначе: офицеры были ядром, душой белого движения, которое на полях гражданской войны отстаивало идею великой России. В этой битве они приняли на себя главный удар, они же стали основным объектом красного террора. Лишь сравнительно небольшой их части удалось спастись на чужбине. Что ожидало их на родине, показывает судьба многих тысяч офицеров, поверивших на слово некоторым большевистским лидерам и оставшихся в Крыму после эвакуации русской армии: почти все они были зверски истреблены.
Русский офицер, с точки зрения идеологов новой власти, был просто преступником. Потому в конечном итоге трагической участи не избежали ни те, кто после революции ушел от борьбы, отрекся от прошлого и профессии, ни те, кто все же пошел на службу к большевикам. Всем им в подавляющем большинстве пришлось разделить судьбу жертв 1917–1920 гг. только потому, что когда–то они гоже носили золотые погоны и были опорой государства Российского. Сразу после гражданской войны начались их аресты и расстрелы, и в ходе нескольких таких кампаний (как их называли, «офицерских призывов») к началу 30–х гг. с бывшими офицерами было в основном покончено.
Целенаправленно убивалась и память о них. Уничтожалось все, что было связано с «царскими сатрапами», — сносили памятники, сбивали мемориальные доски с именами офицеров, разрушали воинские кладбища, ликвидировали военные музеи и т. д. Было сделано все, чтобы в представлении новых поколений с образом русского офицера, доставившего столько неприятностей строителям и: много рая», связывались самые отрицательные черты. Офицерские погоны стали символом абсолютного зла. Сурово преследовалось любое положительное или хотя бы сочувственное изображение офицеров в литературе и искусстве (достаточно вспомнить реакцию на булгаковские «Дни Турбиных»). Одновременно усилиями целой плеяды «пролетарских писателей» от В. Билль — Белоцерковского до I Соболева создавался карикатурный портрет российского офицерства как скопища негодяев и подонков — злейших врагов «трудового народа».
Так что же и откуда мог знать средний «советский человек» о русском офицерстве, представления о котором формировались под влиянием тенденциозных кинофильмов и такой же литературы и в некоторой степени — из русской классики, которая лишь выборочно была дозволена.
Положительные образы офицеров появились в советской литературе со времени Великой Отечественной войны, когда суровая необходимость заставила–таки отбросить наиболее одиозные догмы «революционного сознания» и опереться на сознание патриотическое. Но и тогда соотношение положительных и отрицательных образов офицеров строго дозировалось, и первые, как правило, должны были составлять или исключение, или, во всяком случае, меньшую часть.
Сложнее обстояло дело с русской дореволюционной литературой, которая никогда не ставила задачей изображение «классовых противоречий в армии» и вообще никакого «социального заказа» не исполняла и не задавалась целью показать «типичных представителей» русского офицерства. Русская военная публицистика и произведения большинства русских писателей советскому читателю вообще известны не были. Что касается «классики», которую спрятать было полностью все–таки нельзя и которая содержала довольно много привлекательных офицерских образов, то тут выручало привычное советскому человеку со школьных лет «литературоведение». Если на положительных образах офицеров внимание не акцентировалось, то отрицательные, напротив, всячески выпячивались и трактовались как типичные для всего офицерства. Более того, зачастую даже образы, задуманные и выведенные писателем как положительные, в советской трактовке выглядели как отрицательные.
Но в основном советский интеллигент (слой которых и определял в стране «общественное мнение») судил о русских офицерах по произведениям себе подобных — таких же заполитизированных, обманутых пропагандой «мастеров художественного слова». Кинематографических и литературных образов считалось вполне достаточно, в более основательных источниках информации советский интеллигент необходимости не ощущал. Впрочем, объективной информации старались и не давать.
Вообще нелюбовь к «цифрам и фактам» — характерная черта советского образа мышления, и в таком «скользком» вопросе, как освещение дореволюционных реалий (в том числе и офицерства), она проявилась в полной мере. «Труды советских ученых» полны общих спекулятивных рассуждений и бездоказательных штампов, но крайне бедны конкретным материалом. Неудивительно, что и в отношении офицерства у нас пет серьезных исследовательских работ, но зато мы имеем великое множество разглагольствований и упоминаний всуе о «реакционной военщине», «милитаристской касте» и т. п. Обнародование правдивой информации о составе и имущественном положении офицерского корпуса грозило разрушить основные догматы, связанные с установлением советского режима и побудительными мотивами поведения противников новой власти.
Итак, советскому человеку следовало знать, что русские офицеры представляли собой весьма неприглядное зрелище. Они: а) пыли глуповаты и невежественны»; б) «отличались ретроградством и противились прогрессу»; в) «плохо обращались с солдатами, за что те их ненавидели»; г) «пьянствовали, развратничали и предавались прочим порокам»; д) «обладали низким профессиональным уровнем» и т. д. и т. п.
