— А теперь попросим виновника торжества!
Испытывая сильнейшую неловкость, выхожу на сцену. Должно быть, вид у меня самый что ни на есть нелепый, поскольку зал отзывается одобрительным гулом.
Стою и озираюсь с глупейшей улыбкой.
Как же меня провели!
Потом замечаю, что на сцене я не один: шагах в пяти возвышается девушка с букетом и самодовольно жмурится ведущий.
— Надеюсь, вы на нас не в обиде? — дружески осведомляется он на весь зал.
В обиде ли я на них? А ведь, пожалуй, что и в обиде. Уж больно жесток был розыгрыш. Впрочем, столько во мне сейчас намешано взаимоисключающих чувств, что поди пойми, которое из них сильнее. Тут и досада на собственную доверчивость, и злость на устроителей, и счастье при мысли о том, что весь приключившийся со мной кошмар оказался не более чем шуткой.
— Вы действительно полагали, будто страна, в которой вы живете, взяла вдруг и рухнула?
Зал освещен не менее ярко, чем сцена. Нахожу глазами актера, исполнявшего роль Горбачева. Он откидывается на спинку кресла и приветливо машет мне ладошкой.
— Да… — сипло признаюсь я.
— И вас не удивило, с какой легкостью это произошло?
— Удивило…
— И тем не менее вы ничего не заподозрили?
— Нет…
— Почему?
— Знаете… — в горле становится шершаво, я откашливаюсь. — Все было так достоверно.
— Поаплодируем исполнителям! — восклицает ведущий, и публика отвечает рукоплесканиями.
— Ну хорошо, — продолжает он, — девяностые годы! Танки палят по Белому дому… И неужели ни разу в ваше сердце не закралось сомнение в подлинности происходящего? Чтобы глава государства расстрелял из танков парламент!
Актер, игравший Ельцина, с благостной широкой улыбкой кивает мне сединами из зала.
Я виновато развожу руками. Мне нечего сказать.
— Тогда поприветствуем тех, кто создавал эти замечательные спецэффекты! Танки! Выстрелы! Горящий Белый дом!
Гром оваций.
— А люди? — дождавшись относительной тишины, укоризненно вопрошает ведущий. — Вы же знали их бог знает сколько времени! И вас не смутило, что ваши знакомые, вчерашние борцы с религией, словно по мановению волшебной палочки, все как один стали ревностными православными? Все эти бывшие комсорги, парторги, преподаватели научного атеизма… Так бывает вообще?
— Своими глазами видел… — смущенно бормочу я.
В зале веселый смех.
— Как же вы плохо думали об окружающих! — насмешливо сетует ведущий. — Вы полагали, будто они и впрямь, дай им волю, способны разграбить родную страну, разорить своих лучших друзей, даже подсылать к ним наемных убийц… Вслушайтесь! Сами термины: «обуть», «заказать», «развести»… Мы ведь нарочно подбирали самые нелепые, самые, извините, дурацкие глаголы. Мы ждали, что вы по меньшей мере насторожитесь! А вы приняли все как должное…
Я готов провалиться сквозь настил — вроде пушкинского Дон Гуана.
— Аплодисменты сценаристам!
Аплодисменты.
— Вот в зале сидит ваша бывшая сокурсница, — слышу я патетический голос ведущего. — Вы ее хоронили…
— В закрытом гробу… — сдавленно подтверждаю я.
— Да! — жестко отзывается он. — Ну и как вам могло вообще прийти в голову, что найдется человек, способный запытать ее до смерти? За какие-то бриллианты!..
Светка сидит во втором ряду. Живехонькая, рот до ушей, и показывает мне в восторге большой палец.
— Ваша простота приводила нас в отчаяние, — нарочито трагически изрекает ведущий. — Я не знаю, кем нужно быть, чтобы поверить, будто, избавившись от надзора советской власти, братские народы немедленно перессорятся. Мы инсценировали распрю русских с молдаванами из-за Приднестровья — и вы поверили! Потом распрю с Чечней! С Грузией! Вы и в это поверили… Тогда мы пошли на откровенный бред: стравили (якобы, разумеется, стравили!) русских с украинцами… Казалось бы, что может быть абсурднее! Но вы поверили и в это… — Он приостанавливается и, выдержав паузу, сухо, чуть ли не с брезгливостью, приказывает помощнице: — Вручите ему букет!
Оркестр играет туш. В руках у меня оказывается огромный букет, заслоняющий ползала. Украдкой скашиваю глаз за кулисы, где теснятся радостно скалящиеся рабочие сцены, — и страшная мысль поражает внезапно мой разум.
А ну как все это розыгрыш?!
