Память о жизни всплыла во мне в возрасте двадцати лет. Я был недавно вышедшим из учебки солдатом и маршировал под эскортом военных полицейских в черных фуражках в военно-морской компаунд в гавани Джетры. Заканчивались три тысячи лет войны, и меня призвали служить в армию.
Я маршировал механически, уставясь в затылок человека передо мной. Небо закрывали темно-серые облака, тугой холодный ветер дул с моря. На меня вдруг нахлынуло ощущение жизни. Я знал свое имя, я знал, куда нам приказано маршировать, я знал или догадывался, куда мы пойдем после этого. Я вполне мог функционировать как солдат. В то мгновение во мне зародилось сознание.
Для маршировки не нужна ментальная энергия: разум — если у вас есть разум — свободен путешествовать, куда захочет. Я пишу эти слова несколькими годами позже, оглядываясь назад, пытаясь извлечь смысл из того, что произошло. В то время, в момент пробуждения, я мог лишь реагировать, оставаясь в строю.
От моего детства, от годов, приведших меня к этому моменту ментального рождения, мало что осталось. Я мог собрать фрагменты правдоподобной истории: я родился, скорее всего, в Джетре, университетском городе, столице, расположенной на южном побережье нашей страны. О своих родителях, братьях или сестрах, о моем образовании, о любой истории детских болезней, о друзьях, опыте, путешествиях — я не помнил ничего. Я дорос до возраста двадцати лет, только это и было известно наверняка.
И еще одну вещь, бесполезную для солдата, я знал — что я художник.
Откуда я мог быть в этом уверен, топая в темной форме вместе с другими в фаланге, с рюкзаками, бряцающей котелками, в стальных касках, в сапогах, переставляя ноги на дороге в лужах, с пронзительным холодным ветром, дующим в лицо?
Я знал, что в темной зоне позади меня была любовь к живописи, к красоте, форме, очертаниям и цвету. Откуда у меня взялась такая страсть? Что делал я с нею? Эстетика была моим наваждением и лихорадкой. Что же я делаю в армии? Каким образом этот совершенно неподходящий кандидат прошел медицинские и психологические тесты? Меня призвали, отправили в учебку, и какой-то сержант тренировал меня, чтобы я стал солдатом.
И вот я марширую на войну.
* * *
Нас погрузили на транспорт для переброски на южный континент, самую большую ничейную территорию мира. Именно здесь идут бои. Все битвы происходят на юге вот уже почти три тысячи лет. Это обширная, не нанесенная на карту страна тундры и вечной мерзлоты, похороненная во льду до самого полюса. Кроме нескольких аванпостов на побережье, она не обитаема никем, кроме батальонов.
Меня распределили на жилую палубу ниже ватерлинии, где, когда мы грузились, уже было жарко и воняло, а стало еще и тесно и шумно.
Я ушел в себя, в то время как ощущения жизни безумно бродили во мне. Кто я? Как я попал сюда? Почему я не могу вспомнить даже то, что делал вчера?
Но я мог функционировать, снабженный знанием о мире, я мог пользоваться своим снаряжением, я знал других солдат в своем эскадроне, и я немного разбирался в целях и истории войны. Только себя я не мог вспомнить. Весь первый день, когда мы дожидались на нашей палубе, пока другие отряды погрузятся на судно, я прислушивался к разговорам солдат, словно надеясь на озарение относительно самого себя, но когда ничего путного не открылось, я вместо этого настроился отыскать, что же тревожит их. Потому что их заботы могли быть и моими.
Как и все солдаты, они жаловались на жизнь, но в их случае жалобы были окрашены реальными опасениями. Проблемой была перспектива трехтысячелетной годовщины начала войны. Все были убеждены, что мы идем участвовать в каком-то большом новом наступлении, в решительном штурме с целью разрешить спор тем или иным способом. Некоторые думали, что так как до годовщины еще более трех лет, то война закончится до того. Другие цинично отмечали, что наш четырехлетний срок службы должен закончиться через несколько недель после тысячелетней годовщины. И если начнется большое наступление, то нам ни за что не позволят уйти, пока оно не завершится.
Как и они, я был слишком молод для фатализма. Зерно желания сбежать из армии, найти какой-то способ отмазаться, было посеяно.
Я едва спал той ночью, думая о своем неизвестном прошлом, тревожась за свое будущее.
* * *
Когда судно начало свое плавание, оно направилось на юг, проходя мимо ближайших к материку островов. Возле самого побережья Джетры располагался Сеевл, длинный серый остров, состоящий из крутых скал и голых, продутых ветром холмов, которые загораживали вид на море из большей части города. Дальше за Сеевлом широкий пролив вел к группе островов, известных под названием Серксы — они были зеленее, ниже, со множеством небольших привлекательных городков, гнездящихся в заливах и бухточках вдоль их береговой линии.
Наше судно миновало их все, прокладывая извилистый путь между теснящимися островами. Я смотрел с палубы, зачарованный видом.
Пока медленно тянулись долгие судовые дни, я снова и снова находил себя на верхней палубе, где мог только найти местечко, чтобы стоять и смотреть, обычно в одиночку. Такие близкие к дому, но за пределами блокирующей вид темной массы Сеевла, острова скользили вне досягаемости, бесконечный ландшафт новых оттенков, кратких видов других мест, далеких и погруженных в дымку. Судно медленно и мерно вспахивало спокойную воду, но толпы солдатни теснилась внизу, лишь немногие вообще выглядывали, чтобы увидеть, где мы находимся.
