Я пытаюсь вспомнить, откуда это началось, думаю о своем детстве и задаюсь вопросом, не могло ли еще тогда случиться нечто такое, что сделало меня тем, кем я стал. Никогда прежде я особенно не задумывался над этим, поскольку в целом был счастлив. Полагаю, все дело в моем отце, который всячески оберегал меня от реальности, и я плохо представлял, что происходит на самом деле. Мать моя умерла, когда мне было всего три года, но даже это не стало для меня по-настоящему тяжелым ударом: она долго болела, и к моменту ее кончины я уже привык большую часть времени проводить с няней.
О детских годах у меня сохранились наилучшие воспоминания. Когда мне было восемь, я был отослан из школы домой с медицинским предписанием. Среди учеников случилась вспышка какой-то вирусной инфекции, провели всеобщее обследование, и оказалось, что я – носитель вируса. Меня посадили под домашний карантин и запретили общаться с другими детьми вплоть до полного избавления от заразы.
История закончилась следующим образом: я был помещен в частную клинику, где усилиями докторов благополучно лишился обеих совершенно здоровых миндалин, после чего получил разрешение вновь посещать школу. К тому времени мне как раз исполнилось девять.
Почти полугодовые вынужденные каникулы захватили самые жаркие летние месяцы. Большую часть времени я был предоставлен самому себе и на первых порах чувствовал себя одиноким и заброшенным, но быстро адаптировался. Мне открылись удовольствия жизни в уединении. Я прочитал горы книг, отправлялся на долгие прогулки за городом в окрестностях родительского дома и тогда впервые заинтересовался дикой природой. Отец купил мне простенький фотоаппарат, и я принялся изучать птиц, цветы и деревья, предпочитая их обществу своих бывших приятелей. В саду я соорудил себе убежище, где просиживал часами над книгами и снимками, фантазируя и мечтая. Смастерив из старой детской коляски тележку, я носился с ней по сельским тропинкам и холмам, счастливый, как никогда прежде. Это было время простоты и довольства; именно тогда сложились мой характер и внутренние убеждения. Естественно, оно изменило меня.
Возвращение в школу было настоящей тоской. После полугодового карантина одноклассники успели меня забыть, и я сделался изгоем. Дети собирались в компании, затевали общие дела и игры, я же оставался в стороне, как чужак, не знающий их тайного языка и условных знаков. По правде говоря, меня это мало заботило. Взамен я получил возможность вести прежнюю жизнь, наслаждаясь одиночеством, хоть и не столь полным, как дома. Так до конца школы я и проболтался где-то на обочине, почти не привлекая к себе внимания. Но я никогда не сожалел о том долгом лете, проведенном наедине с собой, я лишь мечтал, чтоб оно длилось вечно. Взрослея, я менялся, и нынче я уже не тот, что был прежде, но до сих пор, возвращаясь мыслью к тому счастливому времени, я вспоминаю о нем с неизменным чувством тоски и утраты.
Так что, вполне вероятно, все началось именно тогда, и эта повесть есть итог, напоминание о былом. Все, что следует далее, – только моя история, но рассказанная на разные голоса. И мой голос звучит среди прочих, хотя я – пока еще только «Я». Скоро я обрету имя.
Дом строился с видом на море. После превращения в санаторий для выздоравливающих его расширили, добавив два новых крыла. Эти пристройки не нарушили первоначального стиля здания; что касается парка, то ландшафт его был изменен и приспособлен к нуждам пациентов. Теперь во время прогулок им не приходилось преодолевать крутые подъемы и спуски: пологие дорожки, усыпанные мягким гравием, плавно извивались среди лужаек и цветочных клумб, повсюду были расставлены деревянные скамейки и устроены ровные площадки для инвалидных колясок. Зелень буйно разрослась, однако густые кустарники и живописные рощицы лиственных деревьев выглядели прекрасно ухоженными. В самой нижней части парка, в конце узкой тропы, ведущей в сторону от центральных аллей, за живой изгородью находился уединенный пятачок – изрядно заросший и заброшенный, но с чудесным видом на близлежащий участок побережья южного Девона. Этот вид на море позволял Грею ненадолго забыть, что Мидлкомб – клиника. Впрочем, и здесь, в этом неухоженном уголке сада, с безопасностью пациентов все было в полном порядке: низкий бетонный поребрик, уложенный прямо в траве, не позволял подкатить инвалидную коляску слишком близко к краю обрыва, а из кустов торчало устройство срочного вызова, связанное с кабинетом дежурного медперсонала в главном корпусе.
Ричард Грей спускался сюда всякий раз, когда чувствовал в себе силы. Он готов был крутить колеса коляски, преодолевая лишние метры, не только ради упражнения рук, но и ради удовольствия побыть в одиночестве. Конечно, он мог бы уединиться и в палате, где к его услугам были книги, телевизор, телефон, радио; однако там, в главном корпусе, постоянно ощущалось мягкое, но настойчивое давление со стороны медперсонала, призывавшего пациентов больше общаться друг с другом. До сих пор он так и не свыкся с мыслью, что сделался пациентом. Все операции были уже позади, он медленно шел на поправку, но период выздоровления тянулся бесконечно – так ему, во всяком случае, казалось. Физиотерапевтические процедуры изнуряли его и на первых порах только усиливали боль. Оставаясь один, он страдал от одиночества, но общение с другими пациентами, многие из которых едва говорили по-английски, раздражало его не меньше. Тело Грея было жестоко изувечено, как и разум, и он понимал, что им обоим требуется сходное лечение. Длительный покой, осторожные упражнения, упорство и вера в успех – вот все, в чем он сейчас нуждался. Часто он был способен только смотреть на море, следить за приливом, слушать шум прибоя. Грея волновали стаи перелетных птиц, он пугался, когда слышал рокот автомобильного двигателя. От одного звука мотора его бросало в дрожь.
