Настроение было ни к черту. Вообще не было никакого настроения, а была какая-то болотная жижа вперемешку с жабьей рвотой, собачьим дерьмом и бомжачьими соплями, и торчали из этого зловония колючки унижения и бессильной злобы, и от этих колючек гнила и расползалась клочьями душа.
Он, споткнувшись о порог, ввалился в прихожую и, выматерившись, бросил на пыльную тумбу трюмо ключи от квартиры. Следом туда же, сбивая будильник и флакон одеколона «Спортклуб», полетел пакет с батоном и пачкой пельменей – традиционным ужином холостяка.
Болотная жижа колыхалась и смердела, ослизлые лохмотья души превращались в ядовитую плесень, отравляющую и убивающую саму себя.
Жизнь была гнусна и беспросветна. Эта самоуверенная скотина, этот скороспелый бизнесмен, в нужный момент удачно вылизавший зад новой власти и круто полезший в гору, ни в грош его не ставил… вернее, ставить-то, может быть, и ставил, но держал за дурака и платил копейки, а львиную долю опускал в свой безразмерный карман. Эта сволочь пахала на нем, имела его во все дырки, рассуждая при этом о приоритете корпоративных интересов… Нахватался словечек, с-сука, тварюга зажравшаяся!
А эта боссова подстилка, секретутка круглозадая… Какое она имеет право так с ним разговаривать, с таким пренебрежением! Чувствует ситуацию, гадина, знает, что он на дыбы не встанет, не покажет себя, не пошлет по известному адресу, где она и так все равно что прописана – не тот характер у него, к сожалению. Точнее, вообще характера никакого нет…
А эти ублюдки у подъезда, подростки-переростки… Вечно стоят, гогочут, все вокруг в плевках и шелухе от семечек. А сделаешь замечание – нарвешься, они ведь, уроды, никого не боятся… Да и не сделает он никогда замечания; единственное, на что способен – прошмыгнутъ мимо, в подъезд, втянув голову в плечи. Ну нет у него характера – и что тут поделать?..
Он раздраженно зашвырнул под трюмо туфли, выпрямился, смерил злобным взглядом свое взъерошенное отражение в зеркале. «Ни хрена не можешь, размазня», – сказал горько, пригладил волосы и, вновь наклонившись, протянул руку к вывалившемуся из пакета батону. Его вдруг качнуло прямо на зеркало, словно где-то там, внутри, заработал мощный пылесос, и голова его врезалась в твердое стекло… Нет, не врезалась… Он упал в зеркало, как падают в дверной проем – если стоять, прислонившись к двери, навалившись на дверь, а ее резко открывают внутрь, – он упал, инстинктивно зажмурившись и не успев даже выставить перед собой руки. Что-то коротко звякнуло, словно колокольчик, мгновенно накрытый подушкой, – а потом ворвались в уши совсем другие громкие звуки, шквал, водопад, сумятица звуков…
Он юлой вертелся на храпящем коне в самой гуще, в водовороте битвы, и вовсю орудовал мечом, и со всех сторон раздавался лязг стали о сталь, и воинственные крики, и стоны умирающих, и конский топот, и глухие удары столкнувшихся друг с другом щитов… Кровавое солнце бычьим безумным глазом пялилось от горизонта на толчею раздающих удары направо и налево конников, доспехи бойцов были залиты кровью, и кони оскальзывались в липких кровавых лужах, приседая на задние ноги, и топтали копытами тех, кто не удержался в седле – хрустели, трещали, как доски, кости упавших, и вдали, над лесом, выжидающе кружили черные птицы…
Оскаленные, перекошенные лица, бороды слиплись от слюны и крови… Едкий запах конского пота, тошнотворный, приторный запах крови, запах смерти…
Он разил наседающих на него со всех сторон латников, уверенно сжимая меч левой рукой, с коротким хаканьем раз за разом погружая клинок в чужую плоть, успевая прикрываться щитом и увертываться от вражеских мечей. Он чувствовал себя в этой кровавой мешанине как рыба в воде, ему нравилось наносить и отражать удары, нравилась эта вакханалия, это буйство, эти липкие потоки, он чувствовал соленый вкус на своих губах, и тело его было сильным и легким, и крепкими были его окровавленные руки, и меч его рубил, рубил, рубил податливые тела врагов. Он упивался безумством, разгулом битвы, он был рожден для нее, и свободно мчался на ее кровавых волнах, ужасный, беспощадный и непобедимый… – и вдруг сильный толчок в спину выбил его из седла.
Он вылетел из зазеркального иномирья, сметая с тумбы трюмо пакет с пельменями, и растянулся на полу прихожей, едва не въехав головой в подставку для обуви.
Из-за двери, с лестничной площадки, донесся топот и гогот – это, прыгая по ступеням, промчалась орда подростков.
Он медленно поднялся с пола, бросил взгляд на свои руки, ожидая увидеть на них кровь – но не было там никакой крови. С опаской шагнул к зеркалу, готовый в любое мгновение отскочить назад, поднял глаза – и встретился взглядом со взглядом отражения.
Обычное знакомое лицо, лицо зауряда – и никаких кровавых следов на этом лице. Обычный человек на фоне зазеркальной входной двери и вешалки.
Но теперь он знал.
– Так вот ты где сидел, мистер Хайд, – медленно произнес он и подмигнул своему отражению.
Отражение синхронно проделало то же самое. Или все-таки была какая-то задержка – в миллионные доли секунды?..
Он чувствовал, что изменился, что теперь его стало больше – не физически, а как-то по-иному – он не знал, какое определение здесь можно подобрать. Какая-то часть словно приросла к нему, воссоединилась с ним, как воссоединялись капли .жидкого металла в голливудском роботе-терминаторе.
