Ионвиль-лʼАббэи (Нормандия, Франция),
24 марта 1846 года.
Накануне был сумасшедший день, проведенный в беготне по снегу и грязи. После напрасных вымаливаний, угроз, грубых отказов она поняла, что пропала. Тогда она вернулась домой и легла; ей даже удалось немного поспать. Проснувшись, она удивилась безмятежности своей спальни, мягкости постели, успокаивающему тиканью часов. Затем, почти тотчас же почувствовала едкий привкус, заполнивший рот, горечь. У нее выступил холодный пот и начался жар.
По счастью, женщина еще не тяжело страдала. В каком-то тумане она увидела себя ребенком со своим отцом — толстым фермером, неотесанным вдовцом, который отправлял ее в школу, потому что «мог себе это позволить». Затем монастырь с сестрами, где она воспитывалась, где ее баловали и любили; может быть, именно там она и была по-настоящему счастлива? Потом ее свадьба с этим толстым парнем, который даже в праздничном наряде имел будничный вид. Свадебный кортеж с деревенскими скрипачами, петляющий по полям; манера собственника, с которой муж по вечерам раздевал ее своими толстыми пальцами; купленный им по случаю убогий возок с запряженной в него лошадкой, который он подарил ей, желая доставить жене удовольствие; его привычка есть суп, непрестанно прихлебывая, или после десерта чистить ногти перочинным ножом, а потом вздыхать у огня, пока не настанет пора идти спать; наконец, его поведение одновременно удовлетворенного и обманутого мужа, его трогательная слепота, неведение и особенно доброта, бесконечная доброта, которую она уже просто не могла выносить.
Она вспомнила их с мужем приезд в городок, произошедший несколько лет назад, сундуки, поставленные прямо на пол в большой гостиной на постоялом дворе, где между столами ходили и что-то клевали куры и где она в первый раз встретилась взглядом с Леоном — задолго до того, как между ними произошло это, до того, как они сошлись. Еще позже был этот Родольф с инквизиторским взглядом, ловкими руками, насмешливым цинизмом убежденного холостяка, любитель сомнительных вечеров, на которые она иногда приходила, выскользнув тайком через заднюю дверь и пройдя по маленькому мостику через речку, пока Шарль храпел.
Она увидела также аптекаря Омэ — горемыку с дурацкими претензиями; ей привиделись и другие обитатели городка: сборщик налогов Бине, мэр Тюваш, нотариус Гильомен, кюре Бурнизьен, хозяйка гостиницы мамаша Лефрансуа, кучер Ивер — все эти ионвильские угрюмые марионетки, от каждой из которых ее тошнило. А особенно гнусный ростовщик Лерё, его алчность, тонко рассчитанные слова, с которыми он записывал долги на ее счет, ненужные безделушки, которые он продавал ей, деньги, которые ссужал. Потом его проницательность, угрозы, бесчувственность, непристойные предложения, бумага с марками, которую он прислал, арест на мебель и дом. Наконец, эти деньги, эти грязные деньги, их нехватка, которая одна и явилась причиной всего.
И вот живот схватил первый спазм. Ей показалось, будто все ее нутро внезапно вывернули, как перчатку, в желудке, животе, груди, горле началось невыносимое жжение. Приступы боли, как удары ножом, следовали один за другим; они сотрясали ее трепещущее тело, стучали молотом, высасывали силы, убивали. Потом подступила тошнота, и почувствовалась жуткая жажда.
В какой-то момент, ближе к утру, ее муки несколько утихли, но она была настолько слаба и чувствовала себя так плохо, что понимала: остается только умереть. Открыв глаза, сквозь пелену, стоящую перед глазами, она увидела своего мужа Шарля и аптекаря Омэ, хлопотавших вокруг нее. У Шарля даже не было времени снять намокшую от дождя шляпу и грубый плащ с капюшоном, который он надевал во время своих визитов, а аптекарь был в пальто и странной греческой ермолке — в ней он обычно обслуживал покупателей. Они суетились, готовили настои, которые она не могла проглотить. Всем своим видом они воплощали скорбь и отчаяние. Шарль готов был биться головой о стену, призывая на помощь землю и небеса. Тем не менее, он что-то искал в секретере, где хранились ее бумаги.
Ее охватил второй спазм. Внутренняя волна, которую он породил, сопровождалась такой чудовищной, невыносимой болью, что она искренне надеялась наконец-то умереть. Однако она все же пришла в себя и открыла глаза. Теперь рядом находились двое других мужчин, и у них тоже не было времени снять пальто и высокие черные шляпы. Они рассматривали ее через монокли в золотой оправе, качали головами и произносили лишь одно слово — «мышьяк». Но если и они полагали, что поделать ничего нельзя, зачем тогда эти попытки, только добавлявшие ей страдания?
Она снова закрыла глаза, а потом открыла лишь на мгновение. К счастью для нее, этот момент просветления был последним. Все удалились из спальни, кроме одного человека, черной тенью склонившегося над нею, — он словно желал услышать последние ее тайны. Была ли это Смерть, ночь, а может, священник, другой врач или кто-то еще? Где-то хлопали ставни, которые в таких маленьких провинциальных городках обычно всегда закрывают, когда с неба спускаются сумерки.
